Русский транзит 2 - Вячеслав Барковский

Вячеслав Барковский, Евгений Покровский

РУССКИЙ ТРАНЗИТ 2

«В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее: пожелают умереть, но смерть убежит от них».

Часть I

По распаханному полю навстречу Юрьеву шел, покачиваясь, приземистый и широкий в плечах мужчина в серой ушанке и ватнике, руки которого, как у человека, внезапно попавшего в темноту. были вытянуты, вперед. Осторожно и медленно ступал он босыми ногами по рыхлой земле, оставляя в ней глубокие следы.

Но этот неуверенно идущий человек только притворялся слепым: всякий раз. проходя мимо замиравшего от страха Юрьева, он едва заметно улыбался, мол. вижу тебя, ты здесь, но пока не стану тебя хватать, чтобы вволю насладиться твоим страхом и смятением, ведь ты прекрасно знаешь, что я не слепой, что я лишь хочу поиграть с тобой напоследок, и тебе именно поэтому невыносимо страшно.

Юрьев задыхался, ноги его словно обросли сотнями ракушек — так они стали тяжелы. Он пробовал бежать, но тело не желало его слушаться. Все, что он мог сделать. — это шаг в сторону, чтобы только уклониться от рук мучителя.

А мучитель это знал, но пока не торопил событий. Он просто каждый раз проходил все ближе от Юрьева — так, что тот боялся почувствовать у себя на лице его дыхание: а вдруг оно холодное и… смрадное?

Наконец комедианту в ватнике надоела игра; он остановился и с дьявольской ухмылочкой посмотрел Юрьеву прямо в глаза Юрьев вдруг понял, что это медведь, и в ужасе замер.

Слепец, у которого верхняя часть землистого лица была окровавлена и покрыта какими-то язвами, решительно пошел на него, улыбаясь и словно предвкушая тот момент, когда грубой ладонью своей тяжелой руки он ощутит нежное биение голубой жилки на бессильной шее жертвы.

Юрьев схватил маленькую лопату — что то среднее между детской и саперной, которая лежала тут же, на грядке, возле его ног Пока слепой, переставший быть слепым, стремительно шел на него. Юрьев падал вниз головой в бездну смертельной муки: он знал, что ему придется убить этого человека, который на самом деле медведь; придется, потому что иначе тот коснется его своими отвратительными руками…

Но Юрьев не хотел убивать: он боялся, он знал, что за убийство ему придется отвечать, что его будут судить и, в конце концов, отлучат от жизни. Но еще больше он боялся неживого — да-да. теперь он это понял! — человека, нет, медведя, принявшего человеческий облик, который сейчас коснется его шеи, и сердце Юрьева разорвется…

Юрьев ударил мертвеца лопатой. Затем еще и еще раз, пытаясь рассечь, развалить его надвое. Мертвец, истекая кровью, все с той же дьявольской усмешкой упал на коле ни и медленно повалился набок. Захлебываясь от страха и омерзения. Юрьев рубил и рубил лопатой, старясь как можно быстрее лишить его остатков человеческого подобия. Потом судорожно, словно боясь, что кто-нибудь увидит; он нагребал сапогами сырые черные комья на бесформенное месиво и втаптывал, втаптывал его в мягкую землю…

Когда дело была сделано. Юрьев отбросил лопату и стал пятиться, не а силах оторвать взгляд от места, где он так мучительно долго убивал, сам при этом умирая от страха неминуемого наказания.

Ноги его вновь обросли ракушечником, как ржавые опоры пристани Уйти с этого источавшего удушливые испарения поля, скрыться куда-нибудь Юрьев уже не мог.

Кругом, из края в край. навсегда отменив собою прохладу лесных рек и сутолоку городов, горячо лежало черное поле, над которым низко, почти касаясь ноздреватых борозд своей добела раскаленной окружностью, ей село солнце. И более всего Юрьев боялся увидеть сейчас, как из утрамбованной литыми сапогами земли вновь подымется улыбающийся слепец, и вес повторится сна чала…

Но за одно мгновение до того, как голова мертвеца появилась над землей. Юрьев все же успел умереть.

Настойчивый телефонный звонок Насильно вернул сознание Юрьева к печальной действительности из нескончаемого кошмара, в кромешных глубинах которого было совсем нетрудно затеряться. После очередного «праздника» у него раскалывалась лова. В таком состоянии Юрьев предпочитал еще не просыпаться, надеясь на то, что организм под сладостным покровом Морфея постепенно увяжет все разболтавшиеся узлы и сочленения в единый жизнеспособный механизм, а ему, Юрьеву, лишь останется хватануть кружку пивка для его запуска.

Ничего не понимающим взглядом он некоторое время. смотрел на свой замызганный аппарат, боясь пошевелиться, пока наконец не сообразил, что надо снять трубку.

Ну, — тяжело выдохнул Юрьев, — чего надо?

Звонила жена. Вернее бывшая жена, Ирина, два года назад порвавшая с ним, «несчастным алкоголиком», в одностороннем порядке. Она, видите ли, не желала наблюдать его стремительное и добровольное попадание в теплые объятия братьев но духу — разномастных искателей забвения, доморощенных диогенов с фонарями под глазами и космополитизмом в крови…

Но что делать. Юрьев уже года три, как не мог не пить. Когда-то и он, как всякий порядочный семьянин, свято чтил семью, но теперь ему было все равно. Теперь он впопыхах, словно кого-то стыдясь, доживал свою уже лишенную всяческого смысла жизнь, с которой ему хотелось поскорее разделаться под прикрытием обветшалых стен сырой конуры с ненужным платяным шкафом, тремя стульями, столом и книгами в углу. Он постепенно сходил на нет, назло себе ничего не желая менять и совсем себя не жалея. Он гробил себя с каким-то яростным наслаждением, и ему это даже нравилось.

«Я человек конченный», — заклеймил он себя пару лет назад, и клеймо это намертво отпечаталось в его ждущих забвения мозгах…

— Юрьев, Игорь пропал. Его уже больше недели нет дома, — взволнованно говорила Ирина, едва сдерживая — Юрьев это почувствовал — подступившие к горлу рыдания.

Как ни странно, но Юрьева совсем не об покоила пропажа сына, пятнадцатилетнего и уже самостоятельного. Игорь последние пол года жил по большей части вне дома, не объявляясь по месту постоянной прописки порой целыми неделями.

Парень он был крепкий, с уже по-мужски налитыми кулаками и выпуклой грудью. Всё свободное время Игорь посвящал своему body которое готов был «строить» с утра до вечера в клубе атлетизма на Камской улице в компании бритоголовых сверстников, главными добродетелями среди которых были объем и качество бицепса или бедра, а также прирост мышечной массы, словно речь шла о достижениях отечественного животноводства.

Кроме того, Игорь вдруг полюбил путешествовать в столицу и областные центры все в той же компании братьев по разуму, через каждые полслова с готовностью употреблявших в качестве речевой связки перлы ненормативной лексики.

В таких случаях бывшая теща тайком от дочери звонила Юрьеву — как же, отец все же! — и с ужасом сообщала ему о похождениях внучка, прося хоть как-то повлиять на непоседливого отпрыска. Юрьев что-то мычал в трубку, согласно кивая головой и потрясая безвольно сжатым кулаком, что, мол, всыпет сыночку по первое число, как только он вернется. Но сыночек возвращался, и Юрьев был нем, как рыба…

Из своих путешествий Игорь приезжал усталый и счастливый. И, кроме того, с немалыми деньгами. Сколько он привозил и, главное, откуда брал, Ирина никак не могла дознаться. Парень в таких случаях с вызывающей улыбкой обнимал ее за плечи и говорил: «Ну кто в доме мужик, я или ты?»

После этого он обычно совал ей деньги и врал что-то об удачной продаже газет или выполнении мелких услуг частного характера. Ирина денег не брала, она не верила ни одному его слову, но ничего поделать с ним да и с собой не могла, просто была по-матерински счастлива, что ее Игорек опять дома, вместе с нею сидит за столом и ест макароны с сыром. И все, все, все, больше она слышать ничего не желала! Сил у нее на все это уже не было.

В школе к его недельным пропускам привыкли; несмотря на редкие посещения, парень вполне сносно учился и даже получал приглашения на районные олимпиады. Поэтому учителя дружно махнули на него рукой мол, ничего не поделаешь безотцовщина.

Нет, Юрьеву совсем не хотелось ехать к Ирине. Ему теперь нужно было встать и, ощущая во рту и в животе невыносимую мерзость, добраться до совмещенного санузла, под потолком которого с веселой верой в будущее плодились пауки, увеличивая поголовье восьмилапых в геометрической прогрессии.

Потом, испытывая отвращение к жизни, открутить вентиль холодной воды до упора и, собравшись с остатками духа, с криком кидающейся на рельсы героини известного романа подставить под ледяную струю собственную голову, небрежно сляпанную творцом из осколков бутылочного стекла, тошноты и боли. И минуты три со стоном скрипеть, скрипеть, скрипеть зубами.

«Вот оно — „Утро стрелецкой казни“!» мрачно думал он в такие моменты.