О маленькой Хайрибэ - Петр Оленин-Волгарь

Пётр Алексеевич Оленин

О маленькой Хайрибэ

Весенняя сказка

I

Это повесть о маленькой Хайрибэ, которая не умела разделить своё сердце.

Мне нашептали её высокие камыши, тихо шелестя своими длинными листьями от дыхания разгорячённой южной ночи; мне рассказал её рокотливый прибой Каспийского моря, ласкающий низменные берега, и белые чайки, вьющиеся над жёлтыми отмелями, наперерыв друг перед дружкой, говорили мне о маленькой Хайрибэ.

Давно это было… Много воды утекло в привольной Волге с тех пор… Как сон улетело прошлое.

Так же шумит Каспийское море, набегая резвыми струйками на песчаные косы, так же приходит и уходит «моряна»; так же шумят заповедные крепи камышей, где чуть заметны тропинки… Как и прежде, в обожжённой южным солнцем степи свистят у своих нор пугливые сурки, и дымят кочевые костры ленивых киргизов.

Но там, где я вдыхал когда-то вольный воздух прикаспийских степей, нет уже больше маленькой Хайрибэ; не нарушает её странная песенка, подобная песне жаворонка, затишье уснувших кочевых становищ!..

Давно это было, давно… Как сон улетело прошлое.

II

Сеид-Казы был богатый человек: он кочевал с табуном скакунов и огромным стадом овец. Три кибитки, украшенные туркменскими кошмами, служили жильём для его семейства. Сеиду-Казы было совестно перед людьми, владея такими богатствами, иметь мало жён, и поэтому у него их было несколько. Маленькая Хайрибэ была самой младшей из них, так как ей было всего четырнадцать лет. Может быть, потому Сеид-Казы любил её больше всех, и она могла жить, ничего не делая. Маленькая Хайрибэ была свободна как ветер, но свободна только в кошмовых стенах своей кибитки…

Она была очень странная, эта маленькая женщина-ребёнок: особенно странной её делал высокий белый тюрбан, украшавший головку. Лицо её скрывала густая фата, поверх которой весело и задорно выглядывали чёрные косые глазки. Неудобный женский костюм мешал её детской резвости. У Хайрибэ был приятный голосок, но говорила она так часто на своём киргизском наречии, что с трудом можно было уловить отдельные слова, и речь её напоминала стрекотание сороки, а когда она пела, то серые сурки, стоя на задних лапках, переставали свистеть, и робкие сайги[1], пробирающиеся к водопою, останавливались и любопытно прислушивались к странным звукам, будящим ночную тишь.

III

В жилах маленькой Хайрибэ текла кровь кочевников. Маленькой Хайрибэ с самого рождения не приходилось более месяца-двух жить на одном и том же месте. Кочевье прекращалось только зимой, когда вместо кибиток устраивались для жилья юрты, потому что в степи гуляли бураны, взметая белый снег, и неволя заставляла держаться поближе к обитаемым другими людьми местностям… Но что за жизнь зимой! Даже сурки спят в студёную пору в своих норках… Камыши умирают, и их обледенелые жёлтые листья жалобно стонут от ветра… Море облекается в ледяные покровы, и с берега не видно, где оно играет, свободное и бурливое…

Маленькая Хайрибэ скучала зимой. Домашние рукоделия, за которыми коротали долгие зимние вечера другие жёны Сеида-Казы, не привлекали её. Ей хотелось в степь, где так весело играют на солнце блестящие солончаки, где гуляют свободные стада, и скачут лёгкие скакуны. Сидя в душной юрте и слыша, как играет степной ветер, вздымая целые облака снежной пыли, маленькая Хайрибэ вспоминала о том, как шумит синее море, как полны звуками крепи[2], населённые всякой птицей, как румяные зори купаются в сонной глади вод… И скучно, и тесно казалось ей в закопчённой дымом очага юрте, и ждала она весёлую весну…

IV

Необычайное оживление царствовало в киргизском становье в один тёплый августовский вечер. Сам важный Сеид-Казы вышел навстречу к подошедшему к берегу волжского протока пароходу, с которого скоро сошли гости, вздумавшие навестить богатого киргиза.

Сеид-Казы снимал в аренду обширные пастбища у одного из русских владельцев этой земли. За небольшую плату он покупал право кочевать где угодно по той самой степи, которая некогда принадлежала его предкам. Времена переменились, и теперь за вольную степь приходилось уплачивать «ясак»; эту дань вносил и отец Сеида-Казы, и дед его, и потому Сеид-Казы никогда не роптал на эту повинность и поддерживал доброе знакомство с уполномоченными владельца степи.

Один из них вздумал теперь посетить радушного кочевника и приплыл на промысловом пароходе в тот «эрик»[3], на берегах которого думал зазимовать Сеид-Казы и теперь раскинул своё становье.

В числе гостей был и Дмитрий Вьюгин, сын этого уполномоченного, молодой и любознательный, впервые знакомившийся с новой, странной жизнью Прикаспийского края. После дружеских взаимных приветствий, переводимых переводчиком, удалым капитаном, которого звали все (да и он сам себя) «Яшкой», не прибавляя отчества, гости тронулись в главную кибитку гостеприимного хозяина. Она была очень высока и обширна; на стенах висели персидские ткани, скрашивая грубую шерстяную материю, домашней работы, которая обтягивала бока и верх кибитки. Вместо сидений на полу были разложены толстые туркменские кошмы, прихотливо украшенные цветистыми узорами.

Усевшись на этих кошмах, на киргизский манер, т. е. поджав ноги, гости разложили перед Сеидом-Казы свой «пешкеш» — подарки, привезённые для него на память об этом посещении.

Не выказывая никакого восхищения, с достоинством и невозмутимостью истого кочевника, Сеид-Казы принимал их и маленькие «балашки» — ребятишки, может быть, дети хозяина, уносили их в другую кибитку.

Тут было и двуствольное ружьё (подарок, невольно заставивший Сеида-Казы выразить на лице улыбку удовольствия), и сукно на халат, и керосиновая висячая лампа, и чайный прибор, и виды России в олеографиях… Кроме того для жён Сеида-Казы были привезены всякие материи, платки, бусы, украшения и музыкальный ящик. Даже Сеид-Казы не выдержал и сказал: «бек-джаксы» [4], прослушав репертуар этой игрушки.

V

Дмитрий вышел из кибитки. Голова его немного кружилась от новых впечатлений и особенно от выпитого перегнанного кумыса, опьяняющей киргизской «бузы».

Южная ночь надвигалась на небо. На западе догорала заря, румяня и золотя лёгкие тучи и играя в волнах широкого залива, подёргиваемого вечерним ветерком. «Ерик», на берегу которого раскинулся аул, уходил в камыши, стеною ставшие по обе его шторы. Оттуда неслась прохлада, и слышался немолчный гам водяной птицы. У берега плавно покачивался промысловый пароходик, и вахтенный дремал на носу, усевшись на свёрнутом «косяке» [5].

Серыми громадами раскинулись вдоль берега причудливые киргизские кибитки; около одной из них лежал верблюд, пережёвывая пищу; два горба его тихо покачивались при малейшем движении. За аулом тянулась необозримая жёлто-серая степь, по которой бродили некрасивые киргизские лошадки и стада овец. Там, где степь сливалась с небом, поднимались полосы седого тумана.

Вьюгин подошёл к самой воде и задумался. То, что он видел теперь, было так непохоже на то, к чему он привык, живя в шумном городе. Что-то патриархальное, давнишнее чувствовалось во всей этой картине. Точно он перенёсся случайно в далёкое-далёкое прошлое, в эпоху пастушеских народов.

Жизнь ушла вперёд в городах и селениях и точно позабыла этот уголок земли, затерянный в необозримых солончаках Каспия. Здесь всё осталось таким же, каким было сотни лет назад, когда в этих степях кочевали полузабытые предки теперешних кочевников. Так же мирно дремали тогда верблюды, так же бедные кибитки ютились у каспийских «ильменей» [6] и «ериков», так же стояла непроходимая крепь камышей, и тёмное небо искрящимся пологом лежало над привольной степью. И люди, и природа остались те же…

VI

Мимо Дмитрия проскользнула какая-то странная маленькая фигура, — не то женщина, не то ребёнок, закутанная в белую одежду, с белым тюрбаном на голове и с лицом, полузакрытым тканью. Через минуту она уже исчезла за спуском к воде. Дмитрию послышался сдержанный смех, когда она странным видением промелькнула перед ним. Вот она опять показалась. Освещённая последними лучами догоравшей зари, которая разбросала по её одежде золотые блики, она казалась ещё оригинальней. Теперь на её высоком тюрбане поместился кувшин, который она поддерживала рукой.

Поравнявшись с Дмитрием, маленькая женщина на мгновение остановилась, перехватила другой рукой свою ношу, и Дмитрий увидел поверх фаты чёрные косые глазки, лукаво на него взглянувшие. Что-то детское, задорное было в брошенном ею взгляде. Такие глаза видел Дмитрий в Астрахани у ручной сайги: в них точно запечатлелась свободная степь, привольная кочевая жизнь, жизнь пастушеского народа.