Здесь водятся комары! - Руслан Ходяков

Здесь водятся комары!

ОптиМистические трагедии

Руслан Ходяков

© Руслан Ходяков, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я тебя никогда не оставлю

«Ну, че смотришь, сука? Ну!? Ты этого хотела, да? Да, этого? Сейчас… Подожди, падла!»

Руки мои не слушались. Картонная гильза охотничьего патрона никак не хотела входить в ствол дорогого инкрустированного серебром ружья двенадцатого калибра. «Добилась своего? Да-да, добилась! радуйся гадина!» – Щелк! – согнутое буквой «л» ружье выпрямилось. Затвор замкнулся. «Ты думала я испугаюсь, да? Ты думала не смогу? Не-с-с-у-у-мею? С-с-у-у-мею! Е-е-еще как сумею! Ха! Видишь?» – я зловеще улыбнулся и взвел курок.

Мне хотелось быть храбрым и решительным, но зубы предательски отбивали чечетку страха. Кровь, переполненная адреналином заставляла вибрировать каждую мышцу. Я сидел на кухонной пластиковой табуретке. Ватные ноги не повиновались мне и дергались, подпрыгивали как на пружинах, словно невидимый врач-невропатолог бил по моим коленкам маленьким блестящим молоточком с резиновым набалдашником. Хлипкая тяжесть меж ягодиц угнетала. Хотелось сорваться с табуретки и бросится в уборную. Это страх. Я знаю, что это страх. Липкий противный, животный страх.

И она это видит. Она смотрит. Она все видит… и ждет. И дождется. Потому, что это единственный выход. Единственный…

За окном кухни заговорщицки заскрипел снег под колесами автомобиля. Утробно взвыл и заглох, задохнулся двигатель стареньких «Жигулей». Одиноко хлопнула дверца. Третий час ночи. Сосед с первого этажа вернулся с халтуры. Он наверно первым услышит выстрел. У этих ружей тульского завода бой – будь здоров! В данном конкретном случае – мертв. Ба-бах! И все. Уноси покойничка… Менты, менты понаедут! Соседи сбегутся! Кто в чем. Ночь все-таки. Бы-р-р-р! Кровища… Хлюпанье шлепанец… Заспанные ребята из морга… Черт, мысли путаются…

«Сюда смотри! Сюда! Видишь это ружье?» – я поставил ружье на пол, прикладом меж ступней, судорожно зажав его коленями. Обрез ствола оказался на уровне моего рта. Из черного, тусклого отверстия отвратительно пахнуло застарелым пороховым дымом. Нет, так не пойдет. Пуля пройдет… Черт, как должна пройти пуля?

Ружье было отцовское. С ним мы когда-то, когда я еще учился в «Техноложке», браконьерничали где-то на карельском перешейке, а потом он подарил ружье мне. На день рождения… Хорошее ружьишко! Все хотел его на стенку повесить, да все ни как… Опять мысли путаются. День рождения… Ирония судьбы. Прости папа. Сей час я использую твой подарок по назначению. А назначение ружья, как известно, – пиф-паф – стрелять. Все просто. Легким касанием, без рывков, как учил, нажимаю на спусковой курок, и, как не удивительно, вылетает пулька. В мишень. В живую или неживую. В движущуюся или не движущуюся. Можно в человека. В меня, например. Чем не мишень? Очень даже хорошая мишень!

«Ну, че смотришь!? Нет, в тебя я стрелять не буду. Не берут тебя пули, сука! Сука ты, поняла?» – я посмотрел на ее морду, оскаленную в улыбке. В ее глаза, предвкушающие, жаждущие!

«Сколько горя ты мне принесла, стерва! Но я до тебя доберусь! Мне уже все равно!»

Я вставил ружье в рот, ощущая неприятный кислый вкус метала и тошнотворный запах пороховой гари. Как же пройдет пуля? Я вытянул ноги, продолжая сжимать ступнями приклад, наклоняя ружье от себя прикидывая траекторию полета «волчьего заряда» так, чтобы он прошел через рот в затылок, зажмурился, вытянул руку и плавно, как учил меня отец, надавил на курок.

Огромная поджарая волчица, сидящая передо мной, облизнулась и склонила голову набок.

– Сережа, ты должен бросить ее, Сережа! Слышишь? Я тебя не оставлю. Никогда! Мы будем вместе. Ты должен ее бросить, Сережа! Миленький, любименький, брось ее! Брось! – Лада привстала на цыпочки, с мольбой заглянула мне в глаза и прочитав в них, что-то такое, что очень ее разочаровало, бессильно опустилась на каблучки легких замшевых туфель, надула губки и обиженно закуталась в шикарный норковый воротник своего дорогого, ультрамодного пальто.

Пальто доходило ей лишь до середины бедер и промозглый, зимний сквозняк, гуляющий по колоннаде у вестибюля метро «Маяковская» нещадно жалил обнаженные ноги девушки.

Дрожи, но форс держи! Этим она всегда мне нравилась. В любых условиях, при любой растреклятой погоде, всегда на коне. И алчущие взгляды мужиков вокруг.

Я усмехнулся и задумчиво затушил окурок «Кэмела» о шершавую поверхность колоны.

– Лада, ты…

– Посторонись, родимый! – Объемная, как царь-колокол, пожилая женщина толкнула меня огромным животом и прошлась по моим коленям своими не менее увесистыми продуктовыми сумками.

– Прет как с рублем на буфет! А еще говорят, что широкие слои пенсионеров не доедают в условиях экономического кризиса! В кошелках у нее, наверное, то, что она не доела! – по своему обыкновению принялся ворчать я. Такая у меня адекватная реакция на внешние раздражители.

– Сережа, ты мне не ответил! – дернула меня Лада за карман кожаной куртки. Ее миловидное личико посинело от колючего ветра и морозца. Губки, обветрившись набухли.

– Елки-палки, Лада! Сколько можно говорить! – обозлился я.

– Не могу я ее бросить! Не-мо-гу! Хотя бы из-за сына. Бал бы у тебя трехлетний сын, ты бы поняла… Поняла?

– Но нам же хорошо вместе?

– Ну, хорошо, – сказал я и вспомнил вчерашнюю ночь.

– Но мы же любим друг друга?

– Ну, любим, – хотя внутренне я не был так уверен.

– Тогда брось ее! – лицо Лады приобрело детское, капризное выражение. Говоря слово «брось», она даже притопнула ножкой.

– Опять, двадцать пять, японский городовой! – я еще больше вышел из себя.

– Я популярно объясняю! Не могу я ее бросить! У меня сын! Понимаешь? Маленький такой… Папа, папа, гули, гули, и все такое. С Мариной я живу уже семь лет. И ее предать я тоже не могу! Если б ты знала, через, что она со мной прошла… Не могу, и не хочу! Все! – я, нервничая, полез в левый карман за сигарами. Достал их, потом вспомнил, что только, что курил, переложил пачку в другую руку и засунул ее в правый карман.

Лада насупилась и расстроено шмыгнула носиком.

Говорят, от внебрачных связей бывают четыре весомых последствия: любовь, дети, банкротство и триппер, там или сифилис, что-то в этом роде… Но видит бог – любовь самое тяжелое из них. Нет, с Ладой мне, правда, хорошо, даже очень! В смысле коечки и в смысле пообщаться, но, навряд ли такое капризное создание как Лада сможет дать мне столько же как уютная, добрая, теплая, привычная Марина.

– Слушай, Беркутов! – Лада зло сощурила глазки и ткнула меня в грудь тоненьким, изящным пальчиком, обтянутым черной лайковой кожей перчатки.

– Если ты не бросишь свою… Как ее там… Марину, – произнося имя моей жены она брезгливо поджала губки и сморщила носик.

– То мне наплевать, я сделаю так, что ты ее бросишь! Ты! Сам! Понял? Ты понял? Но это тебе обойдется в тысячу раз дороже.

Я оторопел.

– Ты, что, пойдешь к ней и заявишь: Я спала с твоим мужем!? Так ей то же, как ты говоришь, напле…

– Ты меня не понял. Не она тебя, а ты ее бросишь! – Лада злорадно ухмыльнулась и передернув плечиками, поежилась.

Холодно все-таки. Глядишь простудится… Нет, ну все-таки, настырная у меня любовница! А я – кремень! Кремень, как договорились!

– Лада, ну знаешь! – я поиграл желваками.

– И времени у тебя на размышление – двое суток с хвостиком! – Лада обворожительно улыбнулась ровной ослепительной фарфоровой улыбкой.

– Пока, родимый, мне холодно. Я пошла, – Она уверенно и сильно пригнула меня к себе, потянув за лацкан куртки, нежно поцеловала меня в губы и как лебедь белый поплыла к стеклянной двери вестибюля. Там он остановилась, театрально повернулась ко мне и грозя пальчиком, проговорила:

– Запомни, Беркутов! Я не собираюсь тебя ни с кем делить! – прозвенел под аркой ее голосок, приглушенный уличным говором. Прозвенел и растаял вместе с Ладой, исчезнувшей за стеклянной дверью.

Я задумчиво потер губы, чувствуя, что этот последний поцелуй Лады был каким-то особенным, не похожим на другие ее поцелуи. И это было нехорошее чувство.

Какой-то мужичек, в потертой шапке ушанке, в благоухающем рыбой овчинном полушубке, в массивных валенках, проходя мимо больно задел меня ящиком с принадлежностями для зимней рыбалки.

– Куда прешь, козел! – рявкнул я на него. Мужик присел от неожиданности, шарахнулся в сторону, пробуя плечом на устойчивость каменную колону.

Колона, естественно, устояла.

На завтра у нас было воскресенье. А значит выходной. А значит ни хрена делать не надо. Контора на замке, замок на сигнализации, сигнализация у милиции, Витька Гаршин – мой друг, кореш, дольщик и собутыльник, зависает у Ладиной подруги – Таськи (так уж получилось). Короче, пива выпить не с кем. По сему мне пришлось довольствоваться, что после сытного Марининого обеда я возлежал на диване в буржуазном китайском халате, на котором по атласу золотом были вышиты лупоглазые драконы, одной рукой поглаживая ушибленный давеча живот, а другой сжимая пульт от видика, по которому сонно гонял очередной боевик с Джеки Чаном, изредка выключая ускоренную перемотку, чтобы рассмотреть особливо мордобойные места. Марина на кухне гремела посудой и слушала «Европу-Плюс». Пашка, бороздя пузом просторы плюшевого паласа, устраивал авто гонки «Дойче турен ваген» с ужасным количеством аварий. Изредка из кучки матчбоксовских машинок вываливалось одинокое колесико, дверца или капот. Большой спорт не обходится без жертв. Имитируя губами рев моторов, скрежет тормозов, Пашка гонял машинки взад-вперед, периодически сталкивая их друг с другом, нещадно вырывая с ковра клочья бельгийского ворса. Джеки Чан на экране входил в раж, направо и налево круша черепа, грудные клетки и берцовые кости. Денек обещал быть тоскливым. Лада на звонки не отвечает. Сумасбродина! Интересно, что она себе там вообразила? Или она просто стращает. Мне, в общем-то, наплевать. Но знаете ли, лишние неприятности и все такое… О, боги, боги! Яду мне! Яду! Тоска, то какая…