За порогом боли - Дмитрий Грунюшкин

Дмитрий ГРУНЮШКИН

ЗА ПОРОГОМ БОЛИ

Холодный дождь второй половины августа монотонно шумел, расслабляя и навевая дрему. Он постепенно наполнял большие лужи, не образуя ручейков – так всегда бывает в преддверии осени. Холодно, сыро, темно…

Здесь, на первом этаже стройки, было еще темнее и холоднее. Влажные кирпичные стены дышали подвальной промозглой стынью. Дождевые струи, влетавшие в разбитые окна, оседали на цементной пыли.

Человек, стоявший напротив входа, в глубине комнаты, не обращал на гадкую погоду никакого внимания. Он, казалось, вообще, ни на что не обращал внимания. Черный плащ скрадывал очертания его фигуры, делая почти невидимым в темном проеме двери, но даже под плащом угадывались широкие плечи, сейчас немного опущенные, как от жуткой усталости. Тот, кто видит в темноте, как кошка, разглядел бы его суровое, но совсем молодое лицо, на котором невзгоды оставили свои борозды в виде морщин, жестких складок и шрамов. Тусклый взгляд был безжизненным.

Человек стоял не шевелясь. У него уже не было сил что-то делать. Он очень устал. Он просто стоял и ждал. Ждал смерти…

Тяжелое темно-синее небо, как огромная маскировочная сеть с черными камуфляжными пятнами облаков, накрывает и давит горящий глазами-окнами город. Густое небо ближе к горизонту светлеет, переходя в грязно-изумрудную зелень и, неожиданно, заканчивается задымленной сиреневой полосой, ниже которой лишь безглазые черные контуры каких-то корпусов, осыпанные пятнами света, сползающего с уличных фонарей. К стремительно несущимся клочьям облаков примешивается серый дым, вырывающийся из сопел заводских труб. На город всей своей мрачной громадой наваливается тревожная ночь.

Пустынная трасса под окнами отдыхает от тяжести грузовиков, устало перекатывая по своему хребту мусор, обрывки газет и городскую пыль…

Сгусток звука, вырвавшийся из недалекого убежища, щелкнул по стеклу, рассыпался звоном и сформировался в сознании в близкий пистолетный выстрел.

Ленкин голос приполз откуда-то издалека, мягко раздвигая преграды мыслей:

– Отойди от окна.

Стряхнув оцепенение, Макс отступил назад, задернул штору на окне и выключил в сознании только что виденную картину. Профессиональная журналистская привычка, отточенная упорными тренировками воли, превратила его в своеобразный телевизор, переключающийся с программы на программу по желанию хозяина.

Диплом журналиста Макс получил совсем недавно. Его джинсы еще хранили на известных местах потертости от студенческой скамьи. Но работать в этой области он начал прямо с первого курса университета. Репортерил в самых разных газетах, от официальных до настенных, а также на укладывающихся в этот же диапазон радио и телестудиях. Свой стиль, свой взгляд, свои методы. Короче, сам себя он считал профессионалом. И не он один.

– Так кем же был Христос? Сыном еврейки или сыном Божьим? По еврейским законам национальность передается от матери к сыну, но применимо ли это к тому, чьим отцом был Бог?!

Голос Женьки-Джона обладал способностью нагонять сон, но как только собеседник начинал засыпать, тот же голос срабатывал как будильник. Сейчас его звуки окончательно вернули Макса из мира воображения в тускло освещенную слабой лампочкой комнату.

Продолжать разговор не было никакого желания, к тому же постоянная озабоченность Джона еврейским вопросом уже порядком поднадоела, потому что Джон пускался в витиеватые рассуждения исключительно в расчете на благодарного слушателя, не желая и не воспринимая никаких доводов ни за, ни против. Тема была стара, благодарным слушателем Макс не был, поэтому ответ прозвучал вполне резонно:

– Может, спать ляжем? 3автра всем на работу.

Не дожидаясь реакции, Макс сдернул покрывало со старенького дивана, служившего ему кроватью.

Ленка послушно отложила картинистый журнал в сторону и поплелась в ванную. В ответ на наивное желание умыться после двадцати трех часов, кран харкнул ржавой слюной и затрясся, примешивая к утробному рычанию злобный змеиный свист, вырывающийся из глотки пустых водопроводных труб-питонов. Ленка подождала несколько секунд, рассчитывая на чудо, но тут раздались удары по трубе чем-то железным. Ленка пожала плечами, завернула кран и вернулась в комнату. Джон еще пытался поразмышлять, но Макс решительно согнал его с тумбочки:

– Все, отбой, еретик!

– Смерть стоит того, что бы жить, – процитировал Джон и философски добавил. – А ночь стоит того, что бы спать. Хорошо, я удаляюсь. Не буду мешать – ваше дело молодое. Приятного времяпрепровождения!

Дверь закрылась, но еще долго слышалось сопение Джона, вытаскивавшего раскладушку с антресолей и раскладывающего ее в ванной комнате. Почему-то ему нравилось спать именно там, а не на кухне.

Макс расстелил простыню, швырнул две подушки – себе ватную, с кулак величиной, а Ленке обычную. Потом лег и отвернулся к стене. Ленка вытащила деревенское лоскутковое одеяло и аккуратно накрыла Макса. Сбросила шелковый японский халат, привезенный Максом из Ташкента еще во времена перестройки. Когда Ленка легла, Макс уже спал и сопел, как ребенок. Или делал вид, что слал. Она провела рукой по его плечам и спине, поцеловала в шею. Не дождавшись реакции, спокойно отвернулась и, пошарив рукой, щелкнула выключателем. Все было спокойно. Все было как всегда.

Толпа вибрировала, раскаляясь все больше и больше. Она гигантской губкой впитывала эмоции и разбухала, наливаясь желчью людской злобы. Толпа сатанела от безвыходной скопленности энергии со знаком минус, которая сконденсировалась до того предела, когда ни физик, ни политик, ни пророк не могут поменять ее знак. Толпа пузырилась хрипящей силой взбешенного стада и брызгала горячей ненавистью ко всему живому и неживому. Невозможно угадать, на чем сфокусируется эта ненависть – на не вовремя подошедшем человеке или на витрине ближайшего магазина. Толпа не подчиняется ни одному земному закону. Она подчиняется только закону Толпы. Этот закон вступает в силу в тот неуловимый момент, когда скопление случайных людей сливается в единый организм, живущий, подобно муравейнику, коллективным…нет, не разумом – инстинктом, коллективной страстью…

Выбрав профессию журналиста, Макс посвятил себя служению Толпе, но больше всего на свете он не любил именно Толпу, презирал ее и боялся. Согласно его теории толпа испускала биоволны во всех мыслимых диапазонах, и чтобы противостоять натиску воздействия массового безумия, нужно было обладать чем-то особенным. Этим «особенным» Макс не обладал, поэтому, приближаясь к толпе, он чувствовал волнение, переходящее в экстаз, если он вливался в этот организм. Толпа его поглощала и подчиняла. Он еще мог найти в себе силы не подойти, но если он попадал в чрево этой многоклеточной массы, то растворялся в ней. Остатки разума фиксировали происходящее, оценивали, взвешивали, но команды к действиям подавало что-то другое. Он сохранял в толпе чистым рассудок, но не мог собой повелевать, а больше всего Макс оберегал свою индивидуальность, и ценил в себе способность мыслить, решать и действовать самостоятельно.