Солнцепёк - Алексей Захаров

Солнцепёк

Алексей Захаров

© Алексей Захаров, 2015

Фотография для обложки Владимир Брозинский

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1. Гаврош, Олеся, Наглый

– Вот говорят, родителей не выбирают, – задумчиво произнес Олеся, ковыряясь длиной сухой веткой в прогорающем костре, – жалко, что не выбирают, я бы, пацаны, себе выбрал.

– Зачем тебе, – удивился Гаврош, – у тебя же есть?

Ветка, которой Олеся копался в костре, загорелась. Он вынул ее из пламени, посмотрел, потыкал в землю, чтобы сбить огонь, потом приблизил дымящийся кончик к лицу и, пузыря щеки, зачем-то с силой подул на уголек.

– Мать с прабабкой, – Олеся опять сунул палку в костер, – разве это родители? Мать запойная, а бабка древняя, чуть живая. Я бы себе нормальных родичей, пацаны, выбрал, чтоб как у всех – отец и мать. Как у Наглого вон, – он кивнул головой в мою сторону.

– Все равно, – продолжал стоять на своем Гаврош, – все равно ведь есть. Это если кому выбирать, так мне. У меня вообще никаких нету…

Мы сидели на заброшенном дачном участке, жгли костер, пекли картошку и жарили на ветках кусочки хлеба. Олеся примостился на вывернутом из земли деревянном столбике от садовой калитки, Гаврош полулежал бочком на старом, прожженном в нескольких местах, матрасе, а я оседлал перевернутую вверх дном дыроватую эмалированную кастрюлю. Мы курили, глядели на огонь и болтали о всяком разном. Мы частенько собираемся у Гавроша, на заброшенном дачном участке, среди сотен других точно таких же кинутых дачных участков. Ну, может быть и не сотен, врать не буду, я точно не знаю. Во всяком случае, их здесь много. Целые дачные кооперативы. Целый заброшенный город, оставленный древними жителями по неясной для современных ученых причине. Так мы себе все это иногда представляем: что, мол, будто бы мы путешественники и что находимся в древнем городе, который сотни лет назад в спешке покинули жители. На самом же деле причину, почему дачи были в заброшены, мы знаем. А причина в том, что почти каждый год наша река весною разливается и топит участки, расположенные на ее правом берегу. Мои родители как-то рассказывали мне, что раньше, давно, еще до моего рождения, воду в реке по весне вовремя сбрасывали – в тот момент, когда это лучше всего делать требуется, – поэтому наводнений не происходило, и люди безбоязненно строили себе на правом берегу дачи, сажали фруктовые деревья, малину, грядки всевозможные возделывали. А потом почему-то воду в нужный срок перестали спускать, не открывали как следует шлюзы у дамбы, и участки по весне начало затапливать. Вода на некоторых дачах стоит аж до середины июня. На других земля превратилась в болотину. Само собой разумеется, что людям такое дело не понравилось. Кому ж понравится, когда весь твой труд коту под хвост – деревья с кустарниками гибнут, и постройки от сырости гниют и разваливаются? Вот так постепенно дачные участки и превратились в оставленный жителями древний город. А нам, понятное дело, от этого только приволье и выгода. Вот только жителей дачного города жалко. Разорили их, выжили…

Мы – это я, Олеся и Гаврош. Мы с Олесей ровесники, нам уже по четырнадцать лет стукнуло, а вот Гаврош нас помоложе – ему весной всего тринадцать исполнилось. Но даже не знаю, выглядит он на свои тринадцать лет или нет. Он курит, как паровоз, и еще к тому же питается чем попадя, вот потому он щуплый и маленький. Ну, это уже не его вина. Я бы посмотрел, как другие выглядели на его месте, если бы и у них судьба сложилась точно так же, как у Гавроша.

Хотя Гаврош и небольшого роста, и лет ему меньше, чем нам, но пацаном он считается тертым, многое успел повидать и во многом в чем разбираться научился. И понятно, как-никак второй раз из детдома сорвался. Родителей у него нет, и ни сестер, ни братьев – тоже, Гаврош один по свету скитается. Он говорит, что из родственников у него только тетка имеется, которая где-то в Астрахани живет. В его голове каким-то чудом сбереглись клочки воспоминаний о том, как однажды он вместе с родителями ездил к тете Гале в гости, но эти воспоминания у него очень скудные и обрывистые. Он не может припомнить, как звали теткиного мужа и были ли у них дети, зато в его в памяти отчетливо отпечаталась часть улицы и фасад трехэтажного дома, в котором когда-то жила потерявшаяся родня. Воспоминания о теткином доме Гаврош считает своими самыми главными жизненными воспоминаниями. Он уверяет, что если ему показать тысячу всевозможных домов со всей земли и среди них будет теткин – он его тотчас узнает.

Пусть мы с Олесей для Гавроша и друзьями считаемся, но даже с нами он про своих родителей и про то, как в детдом попал, больно-то не распространяется. Наверное, плохо ему на душе от этих разговоров делается. Он лишь рассказал нам, что в детдоме ему говорили, будто мать у него была русская, а отец не то узбек, не то таджик – толком никто не знал. Много лет назад их семья жила на берегу реки Терек. А что с родителями дальше сделалось, он не помнит.

То, что отец у него нерусский, это по Гаврошу и так заметно. Не очень, но все же заметно. Гаврош смуглый, как цыганенок, глаза чернявые и волосы – вечно грязные и спутанные, – тоже смольные. И вообще вид у него шкодный. Но это посторонние, те, кто его не знает, могут подумать, что Гаврош – «оторви, да брось», а на самом деле он не такой. Это он просто иногда рисуется на людях, хорохорится и хочет героем выглядеть, но мы-то с Олесей знаем, что по-настоящему Гаврош другой. Он не подлый и не пакостный, в сравнении со многими прочими, и первым никогда не задирается. Настоящее имя у него обыкновенное – Пашка. А Гаврошем – это его на рынке так нарекли. Базарные торговцы такое прозвище придумали.

Пашка время от времени промышляет на центральном рынке собиранием монет. Ползает на четвереньках вдоль деревянных прилавков, выглядывая уроненные и закатившиеся под тумбы монетки, и выуживает их оттуда железным прутиком с загнутым крючком на конце. Он этот прутик «помощницей» называет. Так вот, когда Гаврош рыскает по грязному полу вдоль фруктовых прилавков, не обращая внимания на людей, которые беспрестанно снуют мимо него и чуть ли не наступают ногами ему на пальцы, в общем, занимается своим обычным делом и никому не мешает, некоторые торгаши принимаются швырять в него мелочь. Не из-за того, что Гаврош у них фрукты из ящиков ворует или насолил чем-нибудь, нет. Они в него просто так кидаются, ради развлечения. Если попадают в голову, радуются, словно удачливые охотники на каком-нибудь там дурацком сафари и, не стесняясь, громко гогочут. А Гаврош терпит. Увертывается, ползает по изгвазданному полу и молча подбирает монеты. Прямо как тот парень из книжки про французскую революцию, который из-за баррикад за патронами лазил. Вот потому-то Пашку и прозвали Гаврошем. Только в него не пули летят, как в того французского пацана, а монеты. Но Пашка рассказывал нам, что если в лицо монетой залепят, тоже мало не покажется. Да и понятно, пускай любой попробует, какого это, если здоровый мужик тебе двухрублевой в голову с размаху въедет. А если пятериком?! Да еще ребром! То-то же. А Гаврош шныряет около прилавков до тех пор, пока торгашам не надоест бросаться в него монетами, и старается лицо спрятать. Питаться-то ведь нужно на что-то…

Это Гаврош облюбовал наш садовый участок. Первое время он по подвалам перебивался, а после «брошенный город» открыл и на даче поселился, в запущенном бревенчатом домике с односкатной крышей и маленькой ржавой буржуйкой внутри. Все ж лучше, чем по чахоточным подвалам скитаться – природа, и безопаснее, и от милиции подальше.

Гаврош в школе, конечно, не учится. Из всей нашей компании только я один занятия посещаю. Конечно, когда каникул нет. И Олеся тоже учебу забросил. Это ведь он меня с Гаврошем познакомил. Мы-то с Олесей закадычные друзья еще с первого класса. Раньше мы с ним в соседних подъездах жили и учились в одном классе, но потом мои родители купили в другом районе квартиру, и мы переехали. Понятное дело, дружить мы после моего переезда не престали, разве что пореже видеться начали, но это ведь для настоящей дружбы совсем не помеха.

Иногда я думаю, что лучше бы родители не покупали нам новую квартиру. Мы бы тогда с Олесей продолжали по-прежнему каждый день встречаться. А так… Олеся – он хоть и головастый, в смысле, что умный и смекалистый, и книжек всяких много читает, но все равно нет-нет, да и совершает глупость на ровном месте. Как малый ребенок. Вот из одной такой глупости Олеся и сделался инвалидом. У него ведь левой кисти совсем нет. В том месте, где у обычного человека запястье находится, у Олеси рука заканчивается уродливым багровым узлом. А бок, шея и щека левая у него оплавленные и сморщенные, точно побывавшая в костре резина. Весь в рубцах он, в общем. Как-то еще повезло – глаз не высадило… Это Олеся в конце седьмого класса самодельную бомбу смастерил. Смешал целую гору серебрянки с марганцем и через пробитую дюбелем дырочку засыпал получившийся «порох» в пустой аэрозольный баллончик. Потом приладил фитиль из селитрованной бумаги, зажег и бросил баллон на безнадзорной строительной площадке. Сам он, разумеется, сперва предусмотрительно спрятался в укрытие, но затем Олеся все же дал маху. Вот постоянно его нетерпение подводит! Нет, чтобы подождать чуточку! Мы ж с ним столько раз до этого газеты селитровали, а после ракеты из фольги крутили и запускали их на школьном стадионе сотню, а может даже и больше раз. Короче, много, очень много раз. Он ведь знал, что газета не вся равномерно проселитровывается. Попадаются в середине такие участки, которые плохо пропитываются раствором, а значит, и не горят потом толком, шаят лишь еле-еле и дыма почти не дают. Вот и тогда также. Олеся решил, что фитиль в бомбе весь выгорел, и она не сработала. Он выбрался из-за штабеля досок и пошел смотреть эту чертову бомбу, а она тем временем, оказывается, тлела тихонечко, незаметно. И когда Олеся взял баллончик в руку, бомба шарахнула и изуродовала его с головы до ног. Олеся после этого шутить принялся, что, мол, до взрыва бомбы он левшой был, а затем мгновенно в правшу превратился. Мол, до этого учителя в школе много раз пытались его на правую руку переучить, да у них ничегошеньки не получилось, а оказывается, им всего-то нужно было одну вещь с ним сотворить – левую кисть оторвать. И только-то! Шут гороховый… Я-то понимаю, почему он так шутит. В его обстоятельствах остается одно из двух: либо открыто над собою подсмеиваться, мол, мне все нипочем, все трын-трава, либо раскиснуть, жертвою стать. Но последний вариант был не для Олеси, уж я как никто другой из всех людей на земле это знаю, зуб даю.