Начинается ночь - Майкл Каннингем

Начинается ночь

Гейлу Хокману и Джонатану Галасси

Красота есть начало ужаса.

Вечеринка

Приезжает Мистейк. Остановится у них.

— Это ты из-за Миззи такой недовольный? — спрашивает Ребекка.

— Конечно нет, — отвечает Питер.

Где-то в верхней части Бродвея машина сбила лошадь, одну из тех несчастных кляч, что катают туристов, — в результате пробка до самого Порт Осороти, и теперь Питер с Ребеккой опаздывают.

— Может, пора уже называть его Итан? — говорит Ребекка. — Наверное, кроме нас, никто уже не обращается к нему "Миззи".

Миззи — уменьшительное от Мистейк.

Из окна такси видны голуби, перепархивающие через синий рекламный щит "Сони". Величественный — в своем роде — бородатый старик в засаленном плаще до пят (большой и важный Бак Маллиган), без труда опережая еле-еле ползущие машины, толкает перед собой продуктовую тележку, доверху наполненную бог знает чем, распиханным по бесчисленным пакетам для мусора.

В салоне пахнет освежителем воздуха — смутно-цветочный аромат без явной привязки к конкретному цветку, что-то сладковато-химическое, немного дурманящее.

— Он сказал тебе, на сколько приезжает? — спрашивает Питер.

— Нет.

Теперь в ее глазах — тревога. Она привыкла беспокоиться о Миззи (Итане) и уже ничего не может с этим поделать.

Питер не наседает. Кому хочется приезжать на вечеринку в ссоре?

У него легкие рези в желудке, а в голове вертится "I'm sailing away, set an open course for the virgin sea…"[1]. Это еще откуда взялось? Последний раз он слушал Стикс в Университете.

— Нужно четко оговорить с ним сроки, — предлагает он.

Она вздыхает, кладет руку ему на колено, смотрит в окно на Восьмую авеню, по которой в данный конкретный момент они вообще не двигаются. Ребекка — женщина с волевым лицом, ее часто называют красивой, именно красивой, а не хорошенькой. Возможно, она замечает, а может быть, и не замечает, этих своих мимолетных знаков внимания, всех этих мини-жестов, призванных ободрить и успокоить раздраженного Питера.

A gathering of angels appeared above my head[2].

Питер смотрит в окно со своей стороны салона. Автомобили в соседнем ряду продвигаются вперед рывками по нескольку сантиметров. Сейчас рядом с ними нечто тойотаобразное, синий покоцанный седан, набитый бурно радующимися молодыми людьми. Всем им на вид немного за двадцать, музыка на такой громкости, что такси Питера с Ребеккой начинает потряхивать от этих неимоверных тыц-тыц-тыц. Их шестеро, нет, семеро, они валятся друг на друга, что-то беззвучно орут или поют; крепкие ребята, принарядившиеся по случаю пятничного вечера; поблескивают смазанные гелем волосы, вспыхивают серебряные сережки и цепочки. Их ряд едет чуть лучше, и еще через минуту они уходят вперед, но Питер успевает заметить, ну или, по крайней мере, ему так кажется, что один из четверых на заднем сиденье никакой не юноша, а старик в черном парике, топорщащемся во все стороны, как иглы дикобраза. Он тоже что-то орет и пихается наравне со всеми, но у него узкие бескровные губы и впалые щеки. Вот он обхватывает голову соседа, что-то кричит ему на ухо (просверкивают белоснежные виниры), и в следующую секунду они пропадают из виду. А еще через миг рассеивается и звуковой шлейф. Теперь на их месте коричневый грузовичок, украшенный золотистым изображением бога FTD[3] в сандалиях с крылышками. Цветы. Кто-то получит цветы.

Питер оборачивается к Ребекке. Старик, прикидывающийся молодым, это то, что можно было бы вместе увидеть, но на историю это не тянет, верно? Да и, вообще, они на грани ссоры. За столько лет совместной жизни научаешься различать тончайшие оттенки всяких настроений и состояний.

Вероятно, Ребекка почувствовала, что внимание Питера снова переместилось внутрь такси. Он ловит на себе ее недоуменный взгляд, словно его присутствие — для нее новость.

Если он умрет первым, будет ли ей казаться, что он, пусть бестелесно, рядом с ней в спальне?

— Не волнуйся, — говорит он, — на улицу мы его не выкинем.

Она поджимает губы.

— Нет, правда, мы должны дать ему понять, что существуют определенные границы, — говорит она. — Нельзя вечно идти у него на поводу!

Минуточку! Это что — упрек? Разве это он избаловал ее непутевого братца?

— И какое же время представляется тебе приемлемым? — спрашивает он, с удивлением отмечая, что она, похоже, не слышит призвука раздражения в его голосе. Неужели можно до такой степени не чувствовать друг друга после стольких лет, прожитых бок о бок?

Она задумывается и вдруг с видом человека, внезапно вспомнившего о неотложном деле, резко подается вперед и обращается к водителю:

— Откуда известно, что в этой аварии пострадала лошадь?

Несмотря на все свое недовольство, Питер не может не восхититься женским умением задавать прямые мужские вопросы неагрессивным тоном.

— Диспетчер сообщил, — отвечает водитель, постучав пальцем по наушнику. Его лысая голова важно покоится на толстой загорелой шее, как на постаменте. У него, без сомнения, есть своя история, к которой они (хорошо одетая пара средних лет на заднем сиденье его такси) не имеют ни малейшего отношения. Согласно табличке, прикрученной к спинке водительского кресла, его зовут Рана Салим. Индия? Иран? Может быть, там, откуда он приехал, он был врачом, или разнорабочим, или вором. Как узнаешь?

Ребекка кивает, снова откидывается назад.

— На самом деле, меня сейчас гораздо больше волнуют другие вещи, — говорит она.

— Какие?

— Ему нужно научиться рассчитывать только на себя… А кроме того… Ну, ты понимаешь… Мы все еще беспокоимся, сам знаешь из-за чего…

— И, по-твоему, тут ему может помочь старшая сестра?

Она обиженно закрывает глаза. Хотя как раз сейчас он совершенно искренне пытался выразить сочувствие.

— Я просто хочу сказать, — продолжает Питер, — что… В общем, пока он сам не захочет измениться, никто ему не поможет. Наркотики — бездонная пропасть.

Она не открывает глаз.

— Он уже целый год ничего не употреблял. Когда же мы наконец перестанем считать его наркоманом?

— Не знаю. Может быть, никогда.

Он что, превращается в моралиста? Или просто изрекает трюизмы типа "освобождение от наркозависимости в двенадцать этапов", которых поднабрался невесть где?

Проблема истины в том, что она слишком часто звучит беспомощно и банально.

— Может быть, он и сам уже мечтает о стабильности, — говорит Ребекка.

Может быть. По электронной почте Миззи информировал их, что ему было бы интересно попробовать себя в области искусства. Это что-то новенькое. Никогда раньше ни о каком искусстве он не заговаривал. Но это не важно. Миззи изъявил желание заняться чем-то позитивным — многих (некоторых) радует уже это.

— Если так, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить ему стабильность, — отзывается Питер.

Ребекка благодарно сжимает его колено. Правильная реплика.

Кто-то за ними угрожающе сигналит. Интересно, какой в этом смысл? Что, по его мнению, это изменит?

— Может, выйдем и пересядем на метро? — предлагает она.

— Куда ты спешишь? Теперь у нас есть уважительная причина прийти не рано.

— А это не значит, что нам придется и уйти не рано?

— Ни в коем случае! Обещаю увезти тебя до того, как Майк напьется и начнет к тебе приставать.

— Вот за это спасибо.

Постепенно они все-таки кое-как доползают до пересечения Восьмой авеню с южной оконечностью Центрального парка, где еще не до конца ликвидированы последствия аварии. Вот переносные заграждения, вот двое полицейских, перенаправляющих транспортный поток в сторону Коламбус-сёркл, вот припаркованный под углом к Пятьдесят девятой улице искореженный белый "мерседес", кажущийся ярко-розовым в отблесках полицейских мигалок. А вот сбитая лошадь, накрытая черным брезентом. Судя по очертаниям, вон там — круп. Брезент плотный, тяжелый, больше ничего не разобрать.

— О, Господи, — шепчет Ребекка.

Питер знает, что любое несчастье, любое напоминание о таящейся вокруг опасности сразу же вызывает у нее (у них обоих) мгновенную паническую мысль, не случилось ли чего-нибудь с Би. А вдруг она, не поставив их в известность, приехала в Нью-Йорк? А вдруг она — мало ли что? — решила прокатиться на лошади, поиграть в туристку, хотя ничего более невероятного и придумать нельзя.

Похоже, с появлением детей становишься невротиком на всю оставшуюся жизнь. Даже если твоей дочери уже двадцать, и она — непонятно почему — вечно всем недовольна и не то чтобы слишком преуспевает за 240 миль отсюда, в городе Бостоне. Особенно в этом случае.