Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса

Алисса Шайнмел

Опасна для себя и окружающих

A Danger to Herself and Others

Alyssa Sheinmel

Перевела с английского Екатерина Юнгер

Published by Sourcebooks Fire, an imprint of Sourcebooks, Inc

P.O. Box 4410, Naperville, Illinois 60567-4410

(630)961-3900

Excerpt from «The Summer Beach» from Dog Songs © 2013 by Mary Oliver. Reprinted with permission.

All rights reserved

Copyright © 2019 by Alyssa Sheinmel Cover designed by Jennifer Heuer

Cover image © Thomas Shanahan/ Getty Images

© Юнгер Е. А., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2020 Каллиграфия на обложке Алексея Вайнера

часть первая

внутри

раз

Когда я только сюда приехала — когда меня сюда привезли, — мужчина в синих штанах и такой же рубашке, которые на первый взгляд казались сделанными из бумаги, задавал мне вопросы. Я отвечала, а он делал заметки, пристроив планшет с листком бумаги на левом бедре и держа ручку в правой руке. Я левша, так что тут мы с ним не похожи.

— Назови свое имя, — начал он.

Я мысленно ответила: «Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»[1].

Я сидела; он стоял. Планшет был у меня на уровне лба, и когда мужчина шевельнул ногой, кромка папки чуть не задела меня по лицу. Мужчина натянуто улыбнулся. Зубы у него были желтые и кривые. Он сказал:

— Не усложняй.

Значит, Шекспир для вас — это сложно?

— Назови свое имя, — повторил он.

Я закрыла глаза. Положим, имя — первое, что принадлежит тебе в жизни, но если вдуматься, оно не совсем твое. Его выбирают родители. До тебя оно могло принадлежать хоть миллиону человек. Или даже конкретному человеку, если тебя назвали в чью-то честь. Мое имя начинается на «Х» в честь покойной маминой тети Хильды, потому что так уж принято у евреев: мы носим с собой мертвецов с самого рождения. Многие называют детей в честь умерших родственников, но, насколько я знаю, только для нас это обязательно. Мама говорит, что ни в коем случае нельзя называть детей в честь того, кто еще жив, хотя я не замечала, чтобы она ходила в синагогу, так что вряд ли можно полагаться на ее знание правил. Так или иначе, мама настояла, чтобы меня назвали в честь Хильды, которая умерла, когда мама была беременна, и с которой они были очень близки. Мама однажды сказала мне, что называть меня Хильдой даже не собиралась. Она считает это имя слишком старомодным.

Поэтому: Ханна.

Милое имя. Для хорошей девочки. Если подумать, даже еще более старомодное и традиционное, чем Хильда. Я к тому, что в Библии вряд ли найдется хоть одна Хильда.

Ханна — это вам не Агнес.

Ханна готова играть в игры, из которых, по мнению Агнес, мы начинаем вырастать.

«Нет, не просто начинаем вырастать, — возражала Агнес. — Мы уже много лет как выросли из этих игр. Через пару месяцев мы будем выпускницами!» Но при этом она смеялась, так что я не сомневалась, что уговорю ее сыграть.

Вернемся к мужчине с планшетом.

Мы оба знали, что мне совершенно не обязательно называть ему свое имя. Наверняка ему уже сообщили все данные до моего прихода. Он нацарапал что-то в моей истории болезни. Уголок планшета уперся ему в живот, и я гадала, больно ли ему, или он уже ничего не чувствует под своей бумажной униформой. Я не видела, что он пишет, но буквы у него наверняка не расползались в разные стороны, раз он не левша.

Может, леворуких стоит учить писать справа налево, а не слева направо. (А в языках, где и так уже пишут справа налево, в обратном направлении писали бы праворукие.) Так честнее. В детском саду самые плохие отметки у меня были за чистописание — хотя тогда нам еще не ставили настоящие отметки. В нашей школе обходятся без традиционных пятерок, четверок и троек до седьмого класса. Я вот о чем: если подумать, совершенно нечестно было сравнивать мое правописание с тем, как писали праворукие дети. Я оказалась единственной левшой в классе. Учительнице пришлось достать для меня специальные ножницы, но я с ними так и не справилась. В итоге пользовалась ножницами для правшей. Я где-то читала, что каждый год двадцать пять левшей погибают, пользуясь вещами для праворуких.

Может, даже ножницами.

Мужчина с планшетом провел меня вверх по лестнице (два пролета) и дальше по коридору к этой комнате. Я хотела спросить, как там Агнес. Хотела узнать, с ней Джона или нет. К тому моменту, как меня сюда привезли, Агнес уже неделю лежала в больнице; Джоне вполне хватило бы времени приехать. Может, он держит ее за руку. Может, наклонился поцеловать в лоб. Я ни разу не видела, как они целуются по-настоящему. Джона говорил, Агнес стесняется делать такие вещи у меня на глазах, хотя мы с ней соседки и лучшие подруги.

Почти через двое суток после того, как Агнес попала в больницу, приехали ее родители. Я сидела у ее кровати, когда они зашли. И дальше врачи уже не пустили меня обратно к ней в палату, потому что я не член семьи. Тогда я еще подумала: раз появились родственники, докторам уже не придется, как раньше, делать ради меня исключение из правил, чтобы Агнес не оставалась одна. Впрочем, она-то была в коме. Так что кто знает, понимала она, что одна, или нет. Когда приехали родители, Агнес еще лежала в интенсивной терапии, а туда пускают не больше двух посетителей, и отец с матерью сидели с Агнес почти постоянно.

Когда ее увезли в больницу, я ночевала одна в нашей комнате в общежитии, где мы вместе с Агнес жили с самого начала летней школы, то есть почти два месяца. Каждый день я ездила на такси в больницу и обратно. (Я подумывала снять номер в отеле поближе к больнице, может даже в том, где остановились родители Агнес, но в итоге отказалась от этой идеи.) Однако меня ни разу больше не пустили в палату к Агнес.

До сих пор помню, как она выглядела, когда я видела ее в последний раз, еще до приезда родителей: в горло уходит трубка, приклеенная скотчем к губам; в вену левой руки воткнута игла, по которой из пластикового пакета, висящего на крючке над кроватью, поступает какая-то жидкость (лекарство? физраствор? питательная смесь?). Однажды Агнес призналась мне, что ненавидит уколы; по крайней мере, когда ей воткнули иглу, она была без сознания. Ее светлые волосы казались всего на пару оттенков темнее белых простыней на постели.

К тому моменту, как меня привезли сюда, Агнес была уже не в интенсивной терапии, но все еще в коме, все еще с трубкой, приклеенной к губам. Врачи считали, что в таком состоянии слишком опасно переводить ее в больницу поближе к дому.

Когда врачи меня спросили, что случилось, я все рассказала. «Легкий как перышко, твердый как сталь». «Я никогда не». «Правда или действие». Родители Агнес после приезда тоже спросили меня, что случилось, я и им рассказала. И конечно, рассказала полицейским.

Мама Агнес никогда не слышала про игру «легкий как перышко», так что мне пришлось объяснить, как в нее играют: один человек ложится на землю, остальные встают вокруг, подкладывают под него по два пальца и повторяют: «Легкий как перышко, твердый как сталь», пока девочка (или мальчик, но в данном случае девочка) не поднимается в воздух. Миссис Смит пришла в такой ужас, будто и впрямь сочла детскую забаву сатанинским ритуалом, позволяющим участникам летать по воздуху.

Я объяснила, что вдвоем в «легкий как перышко» не сыграешь. И что, естественно, никто на самом деле не летает: просто все участники медленно поднимают, а затем опускают того, кто лежит в середине. Я сказала миссис Смит, что у нас с Агнес ничего не получилось и мы перешли к «я никогда не» — пытались выведать друг у дружки секреты, — но скоро нам надоело, и в итоге мы стали играть в «правду или действие».