Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса

Я объяснила, что такое «правда или действие», если вдруг миссис Смит и про эту игру ничего не знает. (Надо по очереди спрашивать друг друга: «Правда или действие?» Если выбираешь «правду», то обязана честно ответить на любой вопрос. Если выбираешь «действие», делаешь все, что тебе скажут.)

На следующий день меня привезли сюда.

Я не сопротивлялась, не стала кричать, вырываться и убеждать всех в своей невиновности, как обычно показывают в фильмах. Я знала, что это просто недоразумение, которое разрешится, как только родители Агнес немного успокоятся. Они наверняка еще в шоке и ничего не соображают от горя. В конце концов, у них дочь только что выпала из окна третьего этажа. Но скоро они поймут: если бы я и правда была виновата, зачем бы я стала сидеть у постели Агнес (или, если точнее, в комнате ожидания, раз в палату меня больше не пускали), где меня так легко найти. Им нужно было кого-то обвинить, и я оказалась единственной подходящей кандидатурой. Их дочь была моей лучшей подругой. В таких обстоятельствах мне ничего не оставалось, кроме как послужить козлом отпущения.

Комната здесь семь на восемь. Не метров, естественно, а шагов: за столько шагов я прохожу расстояние от одной стены до другой. У меня было достаточно времени, чтобы сосчитать. Может, стоило считать дни, а не шаги, чтобы знать, сколько я уже здесь нахожусь, но сложно уследить за временем, когда новый день ничем не отличается от старого. Из мебели есть только узкая кровать, где я сплю, и пустая кровать у другой стены. Единственный свет, кроме флуоресцентных ламп на потолке, падает из небольшого квадратного окна в стене напротив двери. Окно не в самом центре, а чуть ближе к той кровати, на которой сплю я. Ночью из щели под дверью просачивается тонкая полоска света, потому что в коридоре лампа горит круглосуточно. Свет на потолке работает, видимо, по таймеру. Я точно не знаю, в какое время он гаснет, но таким образом мне дают понять, когда просыпаться и когда ложиться спать.

Стены здесь сложены из крупных блоков. Не кирпичных и не каменных, а из какого-то искусственного материала, с фальшивыми трещинками и сколами, — будто палату пытались сделать менее казенной; будто это поможет ее обитателю забыть, где он находится.

Кого-то — может, того же, кто выбрал крупные блоки, — посетила блестящая идея покрасить стены в зеленый. Может, он решил, что так палата будет выглядеть натуральнее, но зеленые стены выглядят натурально только в одном случае: если они покрыты мхом или плющом, а здесь мох и плющ не растут, и даже если бы росли, цвет у них совсем не такой, как здешний унылый рвотно-зеленый, который напоминает о пустующих кабинетах в подвале нашей школы, где, говорят, в стенах нашли асбест. Учимся мы в классах выше уровня земли и без всякого асбеста, выкрашенных в желтый, синий или даже фиолетовый, потому что чьи-то родители вычитали, будто фиолетовый цвет стимулирует работу мозга.

Здесь туманно, но дождь никогда не идет. Я встаю на цыпочки, выглядываю из своего маленького окошка наружу и жду, когда те несколько кустов, которые мне видны, высохнут и погибнут.

два

«Выросли из этих игр». «Выросли из этих игр». «Выросли из этих игр».

Фраза крутится у меня в голове, как назойливый мотив. Ее произносит голос Агнес, а не мой. Как будто она со мной рядом. Я почти вижу, как она откидывает за плечи длинные светлые волосы. Они у нее тоньше моих, зато послушнее. А мои к тому же каштановые. Гораздо скучнее, чем волосы Агнес. Во всяком случае, так, наверное, считал Джона.

С другой стороны, он как-то сказал, что каштановые волосы в сочетании с зелеными глазами выглядят выразительно. Это прозвучало не комплиментом, а, скорее, констатацией факта.

«Выросли из этих игр».

Из игр не вырастают. Просто сами игры меняются. Казалось бы, человек с таким взрослым именем, как у Агнес, должен это понимать.

«Да брось, Агнес. Будет весело».

«Не уверена, что под словом „весело“ мы понимаем одно и то же», — возразила Агнес. Но она улыбалась, так что хоть чуть-чуть ей все-таки было весело.

«Легкий как перышко, твердый как сталь». «Легкий как перышко, твердый как сталь». «Легкий как перышко…»

Когда я произношу эти слова вслух, они отражаются от уродливых блочных стен, как свет маяка, и приводят за собой доктора Легконожку. На самом деле ее зовут не так. Ее настоящее имя — Прия Чаран (она представилась при встрече, ясное дело), но я прозвала ее Легконожкой, потому что она носит балетки, которые при каждом шаге легонько шлепают по полу. И под балетками я имею в виду не стильную обувь без каблука, которая обрела популярность благодаря Одри Хепбёрн. Мой доктор носит именно балетки. Причем даже не нарядные сценические туфли, какие бывают у профессиональных танцоров, а мягкие тапочки наподобие чешек, которые родители покупают детям на первое занятие танцами.

У них нет шнурков и жесткой подошвы. Никаких острых или тяжелых деталей. Их не используешь в качестве оружия. Доктор Легконожка носит балетки, потому что так ей спокойнее находиться рядом с пациентками вроде меня.

И это, я вам скажу, полный бред. Дело не в том, что я бы ничего такого не сделала (обещать не могу — кто знает, как отразится на психике вынужденное одиночное заключение в замкнутом пространстве?), а в том, что доктор Легконожка постоянно носит с собой ручку и планшет с моей историей болезни, совсем как тот мужчина, который спрашивал мое имя, когда меня только привезли сюда. Может, у них один планшет на всех. Когда доктор пришла ко мне в первый раз, я попросила показать мне историю болезни, и она повернула планшет ко мне — так, что видна была только первая страница.

Так вот, все эти предметы — планшет, ручка, даже толстая папка с историей болезни — могут при случае пригодиться. Если нужно.

Вот почему доктор Легконожка никогда не приходит ко мне одна.

— Кто это? — спросила я в первый день. Хотя это мог быть и пятый, и десятый день. Говорю же, я не считала. Так или иначе, тогда доктор Легконожка появилась впервые, поэтому можно считать тот раз точкой отсчета.

— Это мой коллега Стивен, — ответила она, указывая на огромного мужчину, который стоял в дверях, точно вышибала самого популярного в городе ночного клуба.

Когда доктор Легконожка заходит в палату, дверь остается открытой, но Стивен такой крупный, что за ним не видно ни света в коридоре, ни моих товарищей по несчастью (пациентов? заключенных?), которые могли бы там прогуливаться. Им тоже меня не разглядеть.

— Что он здесь делает?

— Наблюдает, — ответила доктор Легконожка. — Он студент.

Я вздохнула. Разумеется, я не рассчитывала встретить в таком месте лучших врачей города, но все-таки не ожидала, что мое дело передадут настолько некомпетентному специалисту, как Легконожка. Во-первых, она держит меня взаперти, что точно не пошло бы мне на пользу, будь у меня и правда проблемы с психикой. Во-вторых, даже мне известно, что такие доктора должны завоевывать доверие пациентов. А какое уж тут доверие, если в ответ на один из первых моих вопросов она так откровенно соврала?

Стивен действительно наблюдал, но вовсе не ради обучения. Он был здесь для того, чтобы присматривать за мной. Чтобы доктору Легконожке не пришлось оставаться со мной наедине.

Потому что я «опасна для себя и окружающих».

Эта фраза тоже крутится у меня в голове. Но произносит ее не голос Агнес. Агнес такого не сказала бы, потому что раньше, пока я не попала сюда, про меня никто такого не говорил. А когда я здесь оказалась, у Агнес в горле уже торчала трубка, так что она при всем желании не могла бы ничего сказать.

У меня в голове эта фраза звучит сама по себе, ее никто не произносит. Потому что я ее ни разу не слышала. Она была написана на первой странице моей истории болезни, которую показала мне доктор Легконожка.

Вверху страницы стояло мое имя: Ханна Голд.

Под ним значились дата рождения, мой нью-йоркский адрес, анамнез (ангина в одиннадцать, тонзиллит в тринадцать).