Пьеса для Пузыря - Бадри Горицавия

Бадри Горицавия

Пьеса для Пузыря

Посвящается З.

Ой, неее! Я совсем не красноречива – и двух слов не могу связать. Писать тексты – это не про меня, – Зина неистово запротестовала и, крайне неожиданное для себя, такое пугающее предложение Германа, принялась быстро перечёркивать, вернее размазывать в воздухе своими белыми лёгкими ладошками. Замахала ими так перед собой, как будто рой пчелиный ринулся атаковать её красивое личико. Красные огоньки её длинных ноготков замелькали трассерными очередями, – Не-не-не-не-не-не! – громко, чётко и отрывисто озвучила она свой оборонительный пыл.

– Ну, ты Зинка шпаришь! Как из пулемёта, – Герман прикрыл голову руками и чуть пригнулся, словно опасался, чтобы в него не попала шальная пуля.

– Зииииинитчица, – вместе с протяжным и коверкающим правописание «и» выпустил Лёшка айтишник густой дымок самокрутки, сидя на подоконнике у приоткрытой фрамуги окна. Той самой самокрутки, которую с таким показным старанием и трепетным сладострастием пару минут назад сворачивал. Он даже постучал в стеклянную перегородку меж столами, чтобы Зина обернулась, посмотрела, как он подозрительно игриво и медленно облизывает языком клейкую ленту на сигаретной бумажке. «Кавендишшш», – в конце прошипел Лёшка, словно усмиряющий свою жертву удав, осознанно напустив на свои глаза похотливую поволоку и показал Зине искусно свёрнутую сигаретку. На столе рядом с компьютерной мышкой лежала жестяная круглая банка, разделённая в цвете на коричневую и белую половинки. В тёмной её части было выбито это самое шипящее слово по-английски Cavendish, а в белой призывно-красное – КУРЕНИЕ УБИВАЕТ на русском. И не одной крошки рассыпанного табака на стеклянной столешнице … Профессионал.

– Дурак, – коротко контратаковала в ответ Зина и брезгливо махнула ручкой в сторону шипящего Лёшки, как будто отмахнулась от последней самой досаждающей пчелы. Потом сложила перед собой ладошки в молящемся жесте и произнесла, закатив глаза к чёрному армстронгу, – Прости меня, Будда!, – ласково погладила по голове жирненькую, полуголую статуэтку у себя на столе. «Дураком» толи за «зииииинитчицу» отомстила, толи за удавий «кавендишшш» со слюнявыми намёками.

Этажей пятьдесят над матушкой землёй, а то и целых пятьдесят шесть. Вид сногсшибательный и самого хилого лилипута превращающий в могучего исполина. Даже электромонтёр Василий, нередко созерцая сверху-вниз величественный каменный муравейник, перевоплощался в самого Цезаря с вскинутой впереди себя рукой. Москва представлялось ему в эти мгновенья вдумчивого созерцания, во время скоротечного перерыва на обед, огромным Колизеем с непрекращающимися боями гладиаторов – один на один, пару на пару, вооружённой толпой на единственного бедолагу, или толпой совершенно безоружной против стаи свирепых зверей. Направление большого пальца – вверх или вниз – зависело при этом от множества факторов. От цены на бензин, влитого по утру в свой старенький Focus, от результата вчерашнего матча с участием его любимого «Торпедо», от степени липучести нового кругляша изоленты, от погоды и от разницы её с прогнозом погоды в вечернях «Вестях», от женского присутствия – и тут этот фактор растраивался, от чего сам Василий очень расстраивался – его мучила совесть, но при этом не давал покоя блудный зуд: он разрывался в своих желаниях и мыслях между впавшей в затяжную родовую депрессию женой, родившей ему третью – «Опять!» – дочь, сорокалетней уборщицей 17-го этажа Светланкой (сбитенькой, ладной, но чересчур болтливой) и, напротив – очень молчаливой Ларисой Генриховной, в личном кабинете которой, по известной только одному Василию причине, так часто перегорали лампочки. Внутренние бури касаемо Светланки были, надо признаться, самые слабые – давно, очень давно уже крутил с ней шуры-муры Василий – совершенно не стараясь, плясал на почти уже истлевших угольках явно по одной лишь только привычке. Лариса Генриховна – «женщина волна-волна», хотя какая там «женщина» – длинноногой, никогда не улыбающейся и всегда молчащей жгучей брюнетке всего двадцать семь, но она уже большой начальник и машина у неё большая, и папа очень тоже большой человек в каком-то министерстве. Здесь – девятый вал, не иначе. Сопротивление всех этих жизненных обстоятельств намного превышало напряжение от всех прикладываемых Василием усилий, чтобы завоевать тело или на худой конец сердце Ларисы Генриховны. Усилия же эти, надо быть правдивым, сводились лишь к банальному подглядыванию – со спины, когда Лариса Григорьевна плыла как флагманский фрегат времён Колумба по широченному коридору, из окна Московской башни, когда она, превратившись почти в точку, усаживалась в свой огромный белоснежный «Tahoe», или же, когда юная начальница копошилась за столом, перебирая важные бумажки, а Василий, стоя на стремянке, менял очередную перегоревшую лампочку. Как профессиональный электромонтёр помнил Василий: «Не знаешь закон Ома – сиди дома». Было для него яснее ясного, что не для такого шторма его утлая лодчонка и не по рыбаку рыбка. Ну да ладно о Василии … Он в пьесе не будет участвовать.

Обычное летнее утро в обычной офисной «стекляшке». Это в которой витражи от самого пола до самого потолка, столы в линеечку и куча мониторов с жадными цифрами и инстаграмом втихую. Июль уже до обеда подкидал в топку так, что раскалённый воздух, словно пьяница, шатается за стеклом. Там невыносимо и смог. Фирменный столичный. Здесь же кондиционерная прохлада, усыпляющая лень и до неприличия зелёная (куда уж там газонной траве внизу) разлапистая пальма в напольном горшке. Лень – потому что понедельник, а это значит, что вчера выплясывало и валялось вверх пузом воскресенье. Пока теперь набитую рабочую колею снова нащупаешь сослепа после выходного … Именно по понедельникам до обеда у Антона Павловича – гендиректора и собственника в одном лице кондитерской мануфактуры «Валошкi» – теннис, поэтому его нет. В остальные дни он всегда на месте, никогда не опаздывает – самый первый в офисе – в семь утра как штык – всегда. Невысокий, да что уж там – метр с кепкой, с пивным брюшком, шестидесятипятилетний, но при этом чрезвычайно энергичный и резкий. Не самодур, но строгий и со своими тараканами в голове. Время от времени усатые выползают наружу и кусают «васильковых» сотрудников. Антон Павлович – коренной Жлобинчанин и своими белорусскими корнями очень гордится. До такой степени гордится, что при всяком случае – попал ли он впросак или напротив, всё сделал правильно – непременно всегда гордо вставляет: «Мы – жлобинские – все такие!». Получается, что это крайне восторженное выражение относилось одинаково как к его рассудительности, чувству юмора, пунктуальности и трудолюбию, так и к его же скупой прижимистости и упрямству. Пузырь – так звали меж собой его подчинённые. Почти карликовый рост и телесная округлость не были вовсе поводом одарить своего начальника таким прозвищем (хотя и могли легко) и тем более не его чрезмерная гордость и ворчливость. Всё намного прозаичнее. Просто