Пьеса для Пузыря - Бадри Горицавия

– «Василёчки», родные мои, я не могу. Глупость всё это, вы же сами понимаете. Может прокатит без этой чёртовой пьесы? – чуть наигранно взмолилась Зина, при этом сама прекрасно осознавая, что – не прокатит. Пузырь строго всех приучил неукоснительно исполнять четыре вещи: за каждые полчаса опоздания на работу, без веской причины, добровольно бросать одну «хабаровскую» в офисный террариум с чёрным императорским скорпионом по кличке Берия, не упоминать вслух конкурентов, не оставлять в офисном холодильнике свежие баклажаны и болгарский перец, по причине острой аллергии у него на паслёновые, и четвёртое – держать данное слово.

– Кажется наше «мороженое» начало таять, – заметил Герман перемену настроения Зины.

– Потёк сладкий пломбирчик, – вторил коллеге Лёха. Четвёртый раз называть его дураком Зина не стала. Толи не услышала, толи просто проигнорировала Лёхин словооборот «ниже пояса».

Уже знакомый, до этого такой непривычный, приглушённый и сиплый голос заставил всех обернуться. Он ловко вклинился в очень короткую паузу, когда все молчали. Иначе бы его не услышали.

– Не хотела об этом рассказывать. Ох, как не хотела. Но раз уж пошла такая театральная пьянка … – начала было Вера Павловна, прервалась – потянула за край шейного корсета, освобождая стянутую шею. Не добившись желаемого, отстегнула его и брезгливо бросила на стол. Голос её моментально обрёл дикторскую чёткость, – У вас такое было – смотришь на одно, а видишь совсем другое? Толи тебе, не предупредив, показывают это самое «другое», толи сам себя обманываешь из благих побуждений. Вот наблюдаю я в окошко уже 40 лет за всем этим, – рукой указала в сторону витража, – как вы, молодёжь, выражаетесь, стеклянно-бетонным урбаном, а вижу одно и тоже – огромные валуны, заросшие мхом, об которые ещё мамонты бока свои чесали и трёхсотлетние сосны до небес. И понимаю я, что никогда не стать мне уже москвичкой. Настоящей. Валдайка – ты Веруня, как была, так останешься навсегда валдайка. Я ведь так до сих пор и не привыкла ко всей этой спешке московской. Только вот в подсчётах и в отчётах скорость не сбавляю, а в остальном – чем дальше, тем ноги тяжелее и глаза видят то, что сама себе придумала или то, что было уже много-много лет назад. В семьдесят восьмом я поступила. Знали бы вы, что значило простой девчонке из Овинчища попасть в столицу и не просто попасть, а стать настоящей студенткой МГУ! Это ведь только звучит громко и масштабно – «Овинчище!», а так – деревенька это малюсенькая рядом с Валдаем. Озеро, лес и тишина. Там сейчас дворов пять, не больше, в которых бабки доживают. Сама я поступила. Никто не помогал. Только на дорогу и на первое время все скинулись – гордостью я тогда для всех была. «Хоть кто-то из наших в «свет» вырвался». А мне того, что собрали, только и хватило – на одно жёлтое платье в горох. В ГУМе как увидела, так и купила сразу. Одно оно висело и размер как раз мой – дюймовичьий. Дорого, страсть! Но не купить я его не могла – хотела ему понравится. Как же красиво всё это мне казалось, как в кино – первое свидание и он меня пригласил в театр, в котором я в жизни никогда не была, – Вера Павловна замолчала, как будто рассматривала внутри себя поблеклую фотокарточку, такой был у неё взгляд. Хорошо рассмотрев все мелкие детали старого фото, продолжила, – На три года меня старше. Он-то москвич был настоящий. Замоскворецкий. Прадед у Елисеева в приказчиках служил. Дед – у самого Калинина секретарил. Папа – ректор института. Голубая кровь. Но, наверное, он единственный из новых знакомцев, кто ни разу не подшутил над моим новгородским говором, пока мой язык не перековался на столичный лад. Высокий. Чернявый. Причёсочка на пробор. Носик графский. Красииивый. Брючки, лодочки лакированные блестят и рукава рубашки, даже, как у Михалкова из «Я иду шагаю по Москве» всегда по локоть закатаны. Да и имя такое же, как у Никинты в кино – Коля. В тот день, когда от Курской к театру, за руки взявшись, бежали – тоже совпадение – дождь шёл. Тот самый – «нормальный летний дождь». Сколько же в тот вечер я слёз пролила! До этого никогда так плакала, точно. «Берег» по Юрию Бондареву мы смотрели. Первый мой в жизни спектакль. До сих пор помню – лейтенант Вадим и немка Эмма. Несколько дней запретного счастья, расставание и нежданная встреча спустя много лет. Почти точно так, как у нас с Колей. В пятнадцатом году, в октябре, мы снова встретились. Что до этого года было, уж простите, пропущу. Я никак не должна была узнать его – до такой степени мы изменились за эту гору лет. Но узнала. Не знаю … По глазам что ли. Мне лишь нужно было одно подтверждение, и я прождала минут сорок, прежде чем в его руке не появилась ручка. В надежде и одновременно в страхе. «Если это не Он, уйду и всё. Если – Он …тогда не знаю что. Совсем». В соседних «окнах» мы обслуживались. Я для Тверского филиала счёт открывала. Он (или не Он) не знаю, что там в тот день в ВТБ оформлял. Стопка скучных бумажек и на каждой нужно подписаться. Этого-то я и ждала. «Ну же! Коля – не Коля – Коля – Не коля … Бери же её скорее». И он взял. Подпись поставил левой рукой. Коля! Коленька. Это был Он. Лысоватый мужчина уже за пятьдесят, седина в щетине почти победила природный цвет волоса, пузико, чёрные джинсы и бардовая водолазка, на ногах осенние ботинки из нубука (совсем не блестят), молодёжный кожаный рюкзак – очень дурацкий. Вот кого должна была я по идее увидеть. Но передо мной стоял тот самый двадцатилетний Коля. Я даже видела, как скатываются по его лицу капли того самого летнего дождя, – снова пауза – наверное другая старая пожелтевшая фотокарточка появилась перед глазами Веры Павловны, – Точно говорят – стрела в одно болото дважды не падает. Та же сказка снова не повторится. А мы-то размечтались два старых идиота. Может тогда нужно было и жёлтое платье в горох надеть? Не знаю. Ну конечно же нам захотелось воссоздать наше первое свидание. Наивность, помноженная на глупость. До Курской доехали, как и в семьдесят восьмом, на метро. Дождя не было, а вот ветер был такой холодный, что опять бежали, как и тогда. Только теперь, как оказалось,