У края бездны - Дора Штурман

Штурман Дора

У края бездны

Д. Штурман

У края бездны

Корниловский мятеж глазами историка и современников

Среди множества стереотипов советского исторического мышления, которые бессознательно воспринимались нами еще в детстве и затем сопровождали нас всю жизнь, представление о генерале Лавре Георгиевиче Корнилове как о белогвардейце-монархисте, реакционере и потенциальном диктаторе было одним из самых устойчивых. Оно долго не вызывало у большей части моего поколения никаких сомнений (разумеется, я говорю о тех, кого знала). Мелкий эпизод эпохи керенщины, одно из доказательств правоты Ленина и большевиков, свергнувших Временное правительство, не более. Между тем не только за рубежом с начала 20-х годов выходили объемистые тома недоступных для нас материалов и документов, но даже в СССР конца 20-х и начала 30-х годов еще публиковались документы и материалы, опровергавшие стереотипные советские представления о так называемой корниловщине, октябрьском перевороте и гражданской войне.

Ленин уже в июле 1917 года обвинял правительство Керенского в бонапартизме. Вместе с тем он характеризовал "диктатуру" Керенского до июля как "диктатуру бутафорскую", лишь после июля устремившуюся к обретению настоящей, реальной власти.

"Корниловщина" выглядела в ретроспективной большевистской интерпретации как попытка свергнуть Временное правительство справа. Хотя в 1917 же году еще и большевики не оперировали такой трактовкой безоговорочно.

В 1928 году в ленинградском издательстве "Красная газета" в серии "Из белых мемуаров" вышла книга "Мятеж Корнилова". В ней после вступительных статей А. Ильина-Женевского и Вл. Лаврецкого были опубликованы отрывки из воспоминаний А. И. Деникина, А. Ф. Керенского, П. Н. Краснова, А. С. Лукомского, П. Н. Милюкова, В. Д. Набокова, Б. В. Савинкова и В. Б. Станкевича о Корнилове и его попытке изменить роковое течение революции. Все высказывания мемуаристов даются по этому изданию. В ряде случаев в тексте указаны источники, из которых брали отрывки составители сборника.

Итак, предоставим слово тем людям, которым советская историография более шестидесяти лет (1929-1991) в слове отказывала.

Прежде всего мы видим в этих воспоминаниях картину того развала воюющей армии, который большевики скоро объявят основой своей разрушительно-завоевательной тактики. Картина эта не могла не потрясать и не возмущать до глубины души тех, чьи судьбы были кровно связаны с российской государственностью, с российской армией, а именно таковы многие авторы сборника. Они хотели спасения армии от разложения и России - от поражения в войне. Некоторые из них были безоговорочными противниками левого экстремизма, и бесхребетной покорности Временного правительства этому экстремизму. Не разбираясь в тонкостях партийной политики, они не могли не восставать против движения армии и страны к неизбежному поражению в войне. Другие авторы входили во Временное правительство и были левыми радикалами (Савинков, Керенский). Но пораженцами не были и они. Как же видятся им из эмиграции Корнилов и его неудавшаяся акция?

Вот что говорит В. Б. Станкевич ("Воспоминания 1914-1919 годов", гл. IV, V, VI. Берлин. Изд. И. Ладыжникова), выполнявший по поручению Временного правительства обязанности комиссара Северного фронта, которым командовал генерал Деникин: "Деникин показался мне олицетворением трагедии русской армии. Он был слишком военным, может быть, даже узко военным человеком, настолько, что, быть может, даже старые недочеты уже не бросались в глаза. Но зато теперь он понимал, что армия разваливается. Сжившийся с определенными условиями в армии, он внезапно увидел ее в новом свете: карикатурным извращением всех прежних устоев и оснований. Но что же делать? Уйти и очистить место более покладистым и подлаживающимся? Уйти из армии, еще стоящей на фронте, еще не окончившей войны? Пусть сами обстоятельства заставят сделать это, пусть бунтующие солдаты арестуют или новое правительство само устранит. Но Деникин добровольно из армии не уйдет. Но он, конечно, не дорожит своим местом, не подлаживается, наоборот, он ищет конфликта, он старается быть резким, он отводит душу горьким, хотя часто заведомо бессильным словом... Он не был против революции. Но он не был связан с революцией настолько, чтобы понимать или даже стараться понять ее трагедию. Он понял бы революцию, которая заключила бы мир, и боролся бы с нею, если бы видел, что этот мир гибелен для России, и, может быть, примирился бы с нею, если бы мир был бы "сходен"... Но революцию, которая требовала наступления, а в то же время разрушала устои, на которых покоилась вся сила армии, - такой революции он не мог и не хотел понять..."

Спросим себя: кто на месте Деникина мог бы понять такую революцию, обнаружить логику в поведении такого правительства?

Станкевич очень подробно рассказывает о настроении солдатской массы, не желающей воевать, о большевистской фронтовой газете "Окопная правда" (после ее запрещения - "Окопный набат"), большевистских агитаторах в каждой части, в каждом подразделении, о безуспешной пропагандистской борьбе комиссаров Временного правительства против дезорганизации, дезертирства, антивоенных и антиправительственных устремлений солдат. Отметим то, что часто отмечали комиссары Временного правительства в своих отчетах: вся большевистская печатная и устная пропаганда велась на языке народной массы. Смысл ее всегда сводился к простейшим вещам, понятным и близким массе солдат: мир, земля, вольная воля, достаток. Комиссары, листовки и циркуляры Временного правительства говорили языком книжным ("барским") и мысли излагали противоречиво-заковыристые и отвлеченные (война до победы - ради торжества справедливости, честь, верность союзникам, патриотизм, дисциплина во имя революции и т. п.).

Временное правительство звало солдат умирать за революцию, за "землю и волю", большевики звали солдат бросить фронт, чтобы жить, чтобы немедленно идти делить землю соседей-помещиков.

Для людей естественно уходить от войны, от горя, от смерти. Что может гнать человека на войну? Чувство ее неизбежности для него и его близких или железное принуждение. Чувства необходимости этой войны ни у солдат, ни у большинства офицеров к тому времени уже не было. Большевистские агитаторы непрерывно внушали солдатам, что их гонят умирать ради обогащения буржуазии. Офицерский корпус дезориентировали отречения царя и Михаила. А принуждение было снято легкомыслием советской (первой самокооптации) и "временной" (самокооптированной же) демократии. Вот типичное рассуждение правительственного комиссара Станкевича о "новых", "правильных" взаимоотношениях между солдатами и офицерами в условиях тяжелой войны: "В ротах, полках и дивизиях выдвигались новые офицеры, действительные руководители солдат. Начиналось сближение часто с совершенно неожиданной стороны: с чтения газеты ротой, с организации развлечений, спортивных игр. Научились пользоваться новыми порядками и учреждениями с выгодой для дела и без всякого ущерба для себя. Повыписали себе библиотеки. Но дело все же шло очень медленно, и офицерский вопрос оставался сложным до последних дней".

Пока большевики его не "упростили".

И все это - на позициях, во время войны и, главное, под разрушительным напором большевиков "и примкнувших к ним".

Настроенный очень благожелательно по отношению к своему правительству, комиссар фронта Станкевич тем не менее вынужден делать вывод: "И все-таки армия, быть может, могла бы выдержать натиск ослабленного войной противника... Но она не могла выдержать комбинированного удара в тылу и на фронте".

Большевики понимали, что без армии правительство не устоит ни перед какой мало-мальски организованной силой. Правительство старалось не понимать, что теряет армию и вместе с нею - все гарантии прочности своего режима.

Когда под натиском Ставки и генералитета правительство вроде бы и попыталось принять некоторые меры к упорядочению дел в армии, развал в ней достиг такой степени, что уже нельзя было обнаружить виновных и подлежащих каре. От Ставки до последней инвалидной команды нельзя было определить и уточнить, кто в самой армии виноват в ее развале, в ее расползании, растекании во все стороны вязкой, киселеобразной массой, которую нельзя ни остановить, ни повернуть вспять...

Генерал П. Н. Краснов, человек и деятель совершенно иного, чем Станкевич, типа, иного ранга, сословия, мировоззрения, рассказывает о том, что происходило в армии и в Войске Донском после того, как "комитеты стали вмешиваться в распоряжения начальников, приказы стали делиться на боевые и небоевые. Первые сначала исполнялись, вторые исполнялись по характерному, вошедшему в моду тогда выражению постольку поскольку". Это относится даже к казачеству, казалось бы, далеко не революционному.

Армия устала воевать, не видела цели этой войны и воевала плохо еще до февральской революции 1917 года. Может быть, Временному правительству и следовало заключить мир, сохранив верные ему подразделения армии для внутренних целей. Солженицын ("Красное Колесо"), знающий этот вопрос в совершенстве, полагает, что не надо было и вступать в эту войну, что мир уже в 1916 году был России необходим. Но если уж Временное правительство намеревалось идти со своими союзниками в войне до конца, следовало бы прежде всего укрепить тыл и фронт, дисциплинировать армию и не осчастливливать ее одиозно несвоевременной демократизацией. Это укрепление армии и тыла было бы, по всей очевидности, невероятно трудным, но возможным - вплоть до августа 1917 года. Именно такое укрепление фронта и тыла и предлагал Временному правительству Корнилов.