Фауст и физики - Игорь Золотусский

И. Золотусский

Фауст и физики

Эта книжка родилась в спорах о физиках. Были такие несколько лет назад. Спорили о преимуществах физики над литературой, точных наук — над «неточными».

Официально этот спор назывался «о физиках и лириках».

Спор был смешной, но в нем был смысл. Говорили как будто о физиках, а думали о другом. Думали о нашем взгляде на мир, на наше положение в этом мире, измененном наукой.

Конечно, на физиков была и мода. Атомщики, термоядерщики — они внушали благоговение. Однажды Эйнштейн, приветствуемый толпой, спросил стоящего рядом Чарли Чаплина: «За что они нас приветствуют?» Чаплин ответил: «Меня они приветствуют за то, что я им понятен. Вас — за то, что они Вас не понимают».

Было и это.

Но было и желание понять: что несет с собою в мир физика? Не наука физика, а точное знание, которое она представляет. Что это: благо или не благо, и что это меняет в нас, в человеке?

«Старый» вопрос, он вновь возник в середине 60-х годов. Собственно, на этот вопрос есть ответ еще в Библии. «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь», — говорит Экклезиаст.

Да, физики несли и печали. Взрыв в Хиросиме лег тенью на весь послевоенный мир. Бомбу сбрасывали не физики, но изобрели ее они. И люди задали себе вопрос: «А могли они этого не делать?» Могущество точного знания стало очевидно. Его опасность — тоже.

Люди поняли, что от физиков слишком многое зависит. Они уже не были тихими гениями лабораторий. Они влияли на баланс мировой политики.

Мода на физиков соединялась с надеждой на них.

Литература отреагировала на это тут же. Появились пьесы о физиках, романы, стихи. Появилась «тема ученого» в литературе.

Она всегда была, а тут получила злободневный блеск. Она, как Золушка, превратилась в принцессу. И все воскликнули: «Какая красавица! Какая красота!»

Заспорили, как показать физика в литературе.

Одни говорили, что ничего особенного тут нет. Пиши человека и напишешь физика. А что касается опыта, то писала же старая литература о людях.

Старому — старое! — восклицали другие. — А физиков еще не было. Не было ни физиков, ни их науки. И писать о них надо совсем по-новому.

Вот в этом-то — что новое, а что старое — я и хотел разобраться. Я подумал: действительно, в «старое» время физиков не было. То есть были, но таких, как сейчас, не было. Должен оговориться, что под физиками я здесь и дальше подразумеваю людей точных наук. После А-бомбы их всех стали называть физиками. И споры относились к ним всем.

Так вот, сказал я себе, таких физиков не было. Одно дело пробирки и колбы в келье Фауста, другое дело — циклотрон.

Но Фауст-то уже был…

И тут я вспомнил, что и гётевский Фауст был ученый, что и он — «физик» тоже. В списке книг, которые я должен был перечитать, появилась и трагедия Гёте. Я подумал, что она внесет ясность в «историю вопроса». Но вышло иначе. Гёте пересмотрел мой список. И я понял, что пишу книжку о «Фаусте», что она сама пишется, увлекая меня.

Так получилась эта книжка о «старом» Фаусте и о «новых» физиках. Физики, конечно, занимают в ней меньшее место. Меньшее — по количеству раз, где упоминается слово «физики». Но эта книжка — о них. Я перечитал «Фауста», помня о них. Помня, что именно они заставили меня его перечитать.

Позже я нашел такие слова у одного из ученых. «Хорошо знайте старое и научитесь в пределах этого старого видеть то, что до вас уже видели другие. Только тогда вы начнете по-настоящему понимать существо нового в своем деле и отличать его от старого… Новое начинается на границах известного!»

Эти слова поддержали меня.

I

Это драма, драма идей.

Кто такой Фауст?

Я философию постиг,Я стал юристом, стал врачом,—

говорит он о себе в своем первом монологе. Фауст — врач, философ, алхимик. Он ни в коем случае не специалист, не ученый узкого профиля. О Фаусте сейчас сказали бы, что он универсал — представитель вымирающей династии ученых. Ибо кто сейчас может быть и химиком, и врачом, и философом сразу? Это грозит дилетантизмом.

Наука, которой занимается Фауст, собственно, и не наука. Его пробирки и колбы — чистый антураж. Фауст даже не прикоснется к ним. А потом и вовсе сбросит мантию и уйдет за чертом.

Фауст как будто бы добывает золото, но не оно — конечная цель его. Цель эта — «все тайны мира», «вся мира внутренняя связь».

Профессионально Фауст не выдерживает никакой критики. Современный физик вправе спросить его: а что ты знаешь? Какая проблема тобой исследована? Какая конкретная истина открыта?

Но в том-то и дело, что Фауст не добивается конкретной истины. Он ученый не по профессиональному признаку. Он ученый, потому что мыслит, потому что творит в сфере духа, потому что дух — это Фауст, пытающийся осознать себя в этом мире. Он потому и расстается со своими опытами, что они неспособны объяснить «всю мира внутреннюю связь». Физический результат его не устраивает, он хочет духовного. Для Фауста наука неотделима от нравственности, от идеала.

В лице Фауста мы имеем дело не с самой наукой, а с последствиями ее. Это человеческие последствия знаний, — знания, преобразованные в судьбу.

Судьба Фауста трагична. Ответы, к которым он пришел, не кажутся ему полными ответами, истина, которая является ему на пороге смерти, — всею истиной.

Трагедия Фауста — земная трагедия, но начинается она в сфере сознания, и источник ее — само это сознание.

Знание поднимает человека над обстоятельствами — мысль опережает реальность, но не может существовать вне ее. Человек двойствен: он конечен и бесконечен. Он телесен и духовен. Он конечен как существо живое и бесконечен как мыслящее.

Если нельзя передать кому-то свою жизнь, то знания передаются. Они не умирают. В знании человек бессмертен.

Но он не может жить только знанием. Он хочет согласовать его с собой, согласовать бесконечное с конечным. Ему нужен мир мысли и дела, знания и обстоятельств.

Но мир этот невозможен. Знания всегда обгоняют обстоятельства. Обстоятельства неповоротливы, они «отстают» от бега мысли. Это — драматический процесс, и он никогда не перестанет быть процессом.

В жизни мы тяготеем к константе. Нам нужны постоянство профессии, взгляда, личной судьбы. Знание же не признает констант. Оно, как свет, не имеет «массы покоя».

Мы пользуемся здесь физическим термином, чтоб лучше понять смысл нефизического. Попробуйте остановить свет — ничего не получится. Попробуйте остановить науку — вы не сможете этого сделать. Физически вы никогда не поспеете за своей мыслью. Вам суждено вечно отставать от нее; стремясь за ней, знать о дистанции между ней и вами.

Мы назвали бы этот разрыв драмой обстоятельств, в отличие от другой драмы — драмы сознания.

Что такое драма обстоятельств? Это в конце концов всякая житейская драма. Она возможна не только в сфере науки, но и в других сферах. Человек недоволен жизнью, она кажется ему хуже, чем он ее себе представляет. И он пробует преодолеть разрыв. И чего бы он ни желал при этом — клочка земли или свободы для общества, — это драма обстоятельств.

Драма сознания — это драма самой мысли, драма познающего духа, драма науки. Эйнштейн назвал ее «драмой идей».

Силы ее те же — конечность и бесконечность. Конечны знания человека и бесконечны знания вообще. Человек при своей жизни (а он знает, что она у него одна) хочет знать всю истину. Он хочет упорядочить мир, в котором родился. Он хочет найти в его законченной картине свое место.

Но ему дано знать лишь часть истины.

С этого начинается трагедия Фауста.

«Мне не объять природы необъятной», — жалуется он, — мне не постичь «всю мира внутреннюю связь».

Истина находится где-то вне Фауста. Она божественна, недосягаема. Она больше Фауста, и он лишь часть ее. Он часть природы, над которой не может возвыситься.

Приближаясь к истине, Фауст не может приблизиться к ней. Ему кажется, он участвует в гонке за призраками. Он хватает их за край одежды, и они ускользают из рук.

«Ты целый мир обширный обнимаешь: о деятельный дух, как близок я тебе!» — восклицает он на очной ставке с Духом.

И слышит в ответ:

Ты близок лишь тому, кого ты постигаешь,—Не мне!

Это — приговор знания, которое не может уместиться в пределах одной жизни. Это — голос бессмертного, которое не исчерпывается в смертном.

Ускользающая нить знания теряется в бесконечном. «Все тайны мира», которые хочет знать Фауст, остаются закрытыми. Открываются лишь некоторые из них. И «сравняться» с природой нет сил — наука бессильна сделать это.