Право литературы на существование. Нобелевская лекция - Гао Гао

 Не знаю, судьба ли меня занесла на эту трибуну, но я не нахожу другого слова, чтобы сказать о счастливых обстоятельствах, которые этому способствовали. Вопрос о существовании Бога я оставляю в стороне. Когда бы мне ни задали этот вопрос, ответ на который мне неизвестен, каждый раз меня переполняет чувство глубокого уважения, несмотря на то, что я всегда считал себя атеистом.

 Человек не может превратиться в божественное существо, не говоря уже о том, что он никогда не сможет заменить самого Господа Бога. Мир, управляемый сверхчеловеком, неизбежно превращается в хаос, в нем происходят все более тяжелые несчастья. В течение столетия, в первом году которого умер Ницше, катастрофы, вызванные людьми, отмечали все более темные страницы в истории человечества. Однако безумные высказывания философа, законченного нарциссиста, никак нельзя сравнить с жестокими поступками, которые сверхлюди разного рода, прославляемые как вожди народа, главы государств, первейшие руководители наций, совершали, нисколько не задумываясь. Я не хочу злоупотреблять вниманием этого литературного форума, понапрасну рассуждая о политике и истории. Мне просто хочется использовать эту возможность, чтобы выразить мнение отдельного писателя и личности.

Писатель — человек совершенно обычный, хотя, возможно, несколько более чувствительный… а люди с повышенной чувствительностью зачастую гораздо слабее других. Если писатель не становится рупором народа и не выступает как олицетворение справедливости, то голос его, разумеется, слаб. Однако именно голос отдельного человека более всего приближается к истине.

    Именно это я и хотел бы здесь сказать: литература — всего лишь голос отдельного человека, и так было всегда. Литература, превратившаяся в хвалебный гимн отчизне, знаменосцам нации, в голос какой-либо политической партии или представителя определенного общественного класса или группы, такая литература утрачивает свой истинный дух. Даже если она всеми доступными средствами с помпой распространяется по всему миру, она, тем не менее, теряет право на существование и опускается до уровня инструмента власти и чьих-то отдельных интересов.

    В течение столетия, только что подошедшего к концу, именно это несчастье и постигло литературу. Тавро политики и власти в XX веке принесло литературе гораздо больше страдания, чем в какой-либо другой период прошлого. Преследования и гонения, которым в этом веке подверглись писатели, тоже были гораздо страшнее, чем когда-либо.

    Если литература хочет сохранить право на существование и избежать превращения в политический инструмент, она должна вновь стать голосом отдельного человека, ибо она прежде всего исходит из чувств и переживаний отдельного человека. Я не говорю, что литература должна совершенно отделиться от политики. Такое представление, так же как и утверждение, что литература должна быть политической, положило начало прениям о «тенденциях» в литературных произведениях и о том, выражает писатель какие-либо политические взгляды или нет. В прошлом веке эта полемика тяжело отразилась на литературе. Противоречия между традицией и обновлением, или между консерватизмом и революцией, связанные с данной полемикой, способствовали тому, что литература сделалась предметом дебатов о выборе между прогрессивно настроенной и реакционной политикой, именно тогда впервые и вмешалась идеология. Когда же идеология наконец объединилась с властью и вследствие этого приобрела ощутимое влияние, это пагубно отразилось как на литературе, так и на отдельном писателе.

    То, что китайская литература XX века оказалась такой однообразной и бессильной, и под конец, как мне кажется, совсем испустила дух, зависело от того, что она была полностью подчинена политике: литература революции и революционная литература довели как литературу, так и отдельного писателя до плахи. Нападки во имя революции против традиционной культуры Китая обернулись запретом книг и их публичным сожжением. Писателей, которые в это столетие были казнены, брошены в тюрьмы, изгнаны или отправлены в лагеря, так много, что их и сосчитать невозможно. За всю историю Китая ни при одной императорской династии правители не прибегали к подобным преследованиям. Это создало бесконечные трудности для китайской литературы. Свобода писателя предаться созидательной деятельности была совершенно ограничена.

    Писатель, пожелавший свободно мыслить, вынужден был или молчать, или удалиться в изгнание. А ведь для писателя, который хочет выразить свои мысли на бумаге, навязанное ему молчание равноценно самоубийству. Чтобы избежать самоубийства, а также не попасть в список запрещенных, писатель, если он хочет, чтобы его голос услышали, должен удалиться в изгнание. Оглядываясь на историю как Востока, так и Запада, мы можем увидеть, что так было всегда. Примеров тому много: древний китайский поэт Цюй Юань, Данте, Джойс, Томас Манн, Солженицын и многие китайские интеллектуалы, отправившиеся в изгнание после бойни на площади Тянаньмынь в 1989 г. Такая судьба неизбежно постигает поэта или писателя, желающего отстоять свой собственный голос.

    В течение десятилетий, когда Мао Цзедун проводил свою политику полнейшей диктатуры, не было даже возможности отгородиться от мира. Те горные монастыри и храмы, которые в эпоху феодализма предоставляли приют инакомыслящим студентам, были сровнены с землей, а люди, которые втайне занимались писательством, рисковали своей жизнью. Человеку, который хотел сохранить способность мыслить самостоятельно, оставалось лишь говорить с самим собой, да и то в полнейшей тайне. Здесь мне хотелось бы подчеркнуть, что именно тогда, когда у меня не было возможности писать, я понял, как необходима литература: ведь именно она дает человеку возможность сохранить свое сознание.

    Именно разговор с самим собой и можно назвать истоками литературы. Использование языка для общения с другими имеет вторичное значение. Когда мысли и опыт человека складываются у него в язык, который он потом записывает, именно тогда они превращаются в литературу. Когда это происходит, у писателя нет ни малейшей мысли о том, полезно ли то, что он или она пишет, равно как писатель не может думать о том, будет ли результат его труда когда-нибудь опубликован. То, что писатель продолжает писать, вызвано лишь тем, что писание приносит ему большую радость, удовольствие и утешение. Свой крупный роман «Гора духов» я начал писать только когда мои прежние произведения были запрещены, несмотря на то, что я сам уже подверг их ранее самой строгой цензуре. Роман свой я писал для себя, пытаясь заглушить чувство одиночества, не питая ни малейшей надежды на его публикацию.

    Когда я оглядываюсь назад и думаю о своей работе писателя, мне хочется особо подчеркнуть, что самая главная задача писания — это возможность самоутверждения для писателя. На вопрос, будет ли произведение издано и какой отклик оно вызовет у читателя, может ответить только будущее.

    Я считаю, что литература родится из потребности писателя порадовать самого себя. То, как примут произведение читатели, выяснится потом, и у самого писателя нет возможности повлиять на это. Многие бессмертные произведения мировой литературы не были изданы при жизни авторов. Как могли бы эти писатели продолжать писать, если бы они во время самого процесса творчества не пришли к признанию своей собственной ценности? Крупные романы в истории литературы Китая — «Путь на запад», «Речные заводи», «Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй» и «Сон в красном тереме» — написаны четырьмя мастерами, судьбу которых так же трудно изучать, как и судьбу Шекспира. Единственный сохранившийся документ — это автобиографическое эссе Найаня Ши (предполагаемого автора «Речных заводей»). Если бы это не было именно так, как говорит сам автор — что он писал исключительно для собственного удовольствия, — как бы он мог тогда посвятить всю свою жизнь написанию этого огромного произведения, не принесшего ему никакого дохода? Не относится ли это также к Кафке, предтече современного романа, и к Фернандо Песоа, одному из самых глубоких поэтов XX столетия? Когда они обращались к языку, то делали это не для того, чтобы изменить мир. И все-таки они одевали свои мысли в слова, хотя и хорошо знали о том, как бессилен один человек. Так велика магическая сила, которой обладает язык.

    Язык, такой изумительно тонкий, всеохватывающий и неуловимый, — ярчайшее проявление цивилизации человека, ее кристаллизация. Он проникает повсюду, пронизывает чувства человека и его сознание, дает ему возможность познать мир. Таким же чудом является письмо, за счет которого литературные произведения доходят до потомков, и которое дает отдельным личностям возможность общаться с людьми другой культуры и другого времени. Именно письмо является связующим звеном между очевидной сиюминутностью писания и чтения и неподвластными времени ценностями, которыми владеет литература.