Чужая слёзница - Валерий Казаков

Валерий Казаков

ЧУЖАЯ СЛЁЗНИЦА

Рассказ

В кабинете душно. Встать и открыть форточку Павлу Михайловичу лень. Видно, такой уж сегодня задался день: ничего не хочется, ничего не ладится. С утра поцапался с женой: ей приспичило с утра! Дура полная, как будто не знает, что в понедельник большая планерка, и не дай боже на нее опоздать. Конечно, если быть честным, планерка планеркой, а при желании можно все успеть, но вот как раз желание у Павла к своей законной супруге в последнее время начисто отсутствовало. Это обстоятельство его мало волновало, и если бы не приступы раздражительности, подступавшие, как ком к горлу, доводившие до бешенства, можно было бы давно забыть о необходимости подобных отношений, почему-то возведенных народным кодексом в ранг непременных супружеских обязанностей.

Вообще-то он не любил об этом думать. Случалось, что в редкие минуты душевного затишья в нем возникало некое подобие желания, но, не находя рядом предмета вожделения, Павел спешил опорожниться испытанным незатейливым способом. После этого, давя омерзение, он ненавидел себя, свою жену, а заодно и весь мир. Если бы не тесть, он бы ушел от жены, благо, моральные критерии для чиновников в нынешние времена расширились до неприличия, а чаще всего, на них просто никто не обращает внимания. С кем ты, как ты — никого не волнует; главное — не засветись в какой-нибудь паршивой газетенке или, того паче, не попади на телевизионный экран.

Тестем у Павла Михайловича был Монстр. Расшифровывалось это прозвище весьма просто: Молох Нестор Трофимович. Только дикий в их области не знал этого огромного, двухметрового мужика, служившего всю жизнь по жандармскому ведомству, которое за последние пару веков не единожды меняло название, сохраняя при этом зловещую сущность тайного ордена. Последние лет тринадцать, возглавляя это жутковатое учреждение в их забытом Богом и президентом регионе, Молох фактически стал полноправным хозяином огромного края, а напыщенный и вечно озабоченный своей значимостью губернатор крутился у него в «шестерках», потому как стучать Монстру на своих ближних начал чуть ли не со школьной скамьи. Да и губернатор этот был на его веку уже третий, а до того приплясывали перед угрюмым чекистом еще полтора партийных секретаря обкома, и это в те-то времена! Сегодня что, сегодня свобода, все под органами, куда ни верти, пусть пока на бумаге, но эффект уже есть. При обкомах все было проще и сложнее, ты — хоть и меч партии, — но саму партию трогать ни-ни, только с разрешения вышестоящего органа.

Нестор Трофимович слыл человеком старых убеждений, числил себя истым андроповцем и при случае всегда возмущался исторической несправедливостью, отпустившей его кумиру столь краткий миг всевластия в давно покинутой Богом стране. К замужеству единственной и посему любимой дочери отнесся со злобой и раздражением. Еще бы: кровиночка его притащила в дом некую непутевость. Мало того что из раскулаченных, в городе — ни кола, ни палки, статью и силенкой бог обидел, так еще и не чекист. Ну как, как его дочь могла подсунуть отцу такую подлянку! Даже не стукач из разжиревших новых буржуев — обычное деревенское недоразумение в штанах.

Зятя он открыто ненавидел, и если бы не Веркино брюхо, хрен бы состоялось это родство.

Свадьбу играли протокольно сухо. Бледный и вусмерть перепуганный жених, подстать своей немногочисленной родне, сидел за свадебным столом в лучшем городском ресторане тише мыши и тупо целовался деревянными губами под громогласное офицерское «горько».

Жену свою Павел боялся и никогда не любил. Так уж получилось, что после Нового года, на третьем курсе, он попал в одну чисто городскую компанию и там обратил внимание на плоскую и длинную девицу. Одета она была стильно и богато, но танцевать с ней никто не хотел, так что сидела дамочка сиднем и помаленьку наливалась заморским вермутом. Маханув для храбрости полстакана, он ринулся в атаку. Атака удалась и завершилась на какой-то по-казенному обставленной хате. Ночь прошла бурно и, на удивление Павла, весьма забавно. Через несколько дней все повторилось на той же, как он позже понял, конспиративной квартире. Дальше — больше, и уже дня не проходило без «сладких проказ», как окрестила их свидания Верочка.

Проказничали они где-то с полгода. О своих похождениях Павел помалкивал, друзей у него в городе не было, как не было их, кстати, и в родной деревне. И вот однажды Вера его огорошила: «Я беременна, надо оформлять отношения». Господи, какие отношения? Какая беременность? Еще год учебы. Самому жрать нечего! Если бы любвеобильная суженая не подкармливала, давно бы ноги протянул. Да и не такой представлялась ему будущая жена.

Вот тогда он впервые и услышал страшное слово «Монстр».

— Ты, мой хороший, не виляй жопой. Я сказала: в ЗАГС — значит, в ЗАГС. Не ты, я тебя выбрала, уж больно хороша у тебя пихалка, я такую годов с тринадцати искала. Ты, дурень, и представить не можешь, какое тебе и твоей пропахшей навозом родне счастье привалило. Я — дочь Монстра, слыхал про такого?..

Какого черта все это лезло ему сегодня в голову, Павел Михайлович не мог взять в толк. Дурной день. Прошло уже почти пять лет, а вот, гляди ты, свадьба вспомнилась до мельчайших подробностей.

Начальник на планерке чистил сегодня почему-то его одного. Чистил долго и обстоятельно. У окружающих могло сложиться впечатление, что его собрались выгонять. Чушь несусветная! Кто его в этой области без команды тестя мог выгнать? По настоянию всесильного папани, Павел при регистрации взял фамилию жены и с тех пор гордо значился Молохом, смущая и приводя в трепет окружающих. Однако начальник, ведавший всем имуществом губернии, числился в дружках Монстра и, зная о лютой «любви» того к зятю, драл подчиненного по полной программе, при этом никогда не забывая повышать по службе и материально. Так что, начав простым клерком, Павел за неполных три года занял просторный и богато обставленный кабинет заместителя начальника управления.

Духота давила… Преодолев сковавшую члены лень, он приоткрыл окно. Вонючий морозный воздух города металлургов и химиков беспардонно хлынул в кабинет.

«Тьфу ты! — он со злостью захлопнул обрамленное белым пластиком стекло. — Гребаные коммуняки, ни хрена без вреда для народа построить не могли. За каких-то неполных полвека усрали Сибирь до самых не могу».

Павел Михайлович мнил себя государственником и человеком передовых взглядов. В застольных спорах мог блеснуть знанием новомодных экономических концепций, смелыми политическими прожектами и весьма резкой критикой прошлой власти, хотя такая мода в последнее время стала проходить. Сегодня, как-то незаметно, стало хорошим тоном конструктивно говорить о былых временах, о ненапрасных жертвах, о славной истории и немеркнущих отечественных традициях, одним словом, чуть ли не о преемственности. Конечно, был негатив, было беззаконие и произвол, но все это по партийной линии. И если бы не всесильные и могучие органы, которые, если быть честным до конца, и сами пострадали в первую очередь, еще неизвестно, к чему бы мы вообще пришли.

К чему бы пришли, Павел знал на примере своей семьи.

Как-то, в один из недавних визитов вежливости к родителям жены, после приличного возлияния, раздобревший от выпивки тесть, сыто рыгнув, изрек:

— Ты, зятюшка, конечно, полное говно. Одно хоть радует: пить умеешь.

— Он и еще кое-что умеет, — вклинилась жена Павла, — если не ленится. Ты ему, папенька, мозги вправь, а то взял моду по ночам дрыхнуть, супружеский долг побоку. Кабы не твои васильковые… зачахла бы давно.

— Ты что это несешь? — одернула ее мать. — Думай хоть немножко. Вообще распоясалась. Уже весь город о твоих похождениях говорит.

— Да и хрен с ним, с этим городом! Молодость — одна. Или ты хочешь, чтобы я, как ты, всю жизнь проторчала на кухне и с одним этим колхозником спала, дожидаясь великой милости, пока он соизволит на меня залезть?

Мать психанула и обиженно удалилась к себе.

Павел безразлично жевал, не обращая внимания на привычную домашнюю свару. Он за супружескую пятилетку изучил характеры своих новых родственников и, обладая деревенским практицизмом, научился приспосабливать чужие слабости и пороки для укрепления своей выгоды. Ну и что с того, подумаешь, жена изменяет! Да у кого не изменяет? Не средние века, чай, на дворе. Вообще супружескую неверность он, вслед за просвещенными умами человечества, относил скорее к вопросам личной гигиены, чем к проблемам морали и нравственности. Свободный человек в свободном обществе вправе сам распоряжаться своим телом, единственным предметом или, скорее, субстанцией, изначально данной ему в собственность.

— Ну и что ты жуешь, как конь? Возмутись хоть! По морде ей врежь для порядку! — грохнул по столу своей огромной лапой тесть.