Ужасное сияние (СИ) - Платт Мэй

Ужасное сияние

ПРОЛОГ

Она наносит косметику — слой за слоем. Большой стол и зеркало похожи на футуристичный алтарь с идолом-ромбом. Она по-прежнему путается в краске: первый слой — основа, плотные белила с запахом свежей грунтовки для стен, следующий — тональный крем, похожий оттенком на человеческую кожу.

Всё вместе скорее сродни театральному гриму. В семнадцать лет она выступала в школьной пьесе и играла Клариссу Маклеллан. В той постановке «451° по Фаренгейту» Монтэгом был долговязый Филипп Уивер, заикающийся в обычной жизни, который на сцене с лёгкостью превращался в мятежного «пожарника». Зато Кларисса оставалась холодной и погружённой в себя, до сих пор непонятно, почему ей всё-таки оставили роль.

В том школьном спектакле было кое-что поинтереснее прыщавого Уивера, что запомнилось лучше липкого грима: огонь. Настоящий, хотя и совершенно безопасный — это они с братом придумали, как сделать спецэффекты на уровне бродвейских постановок. Может, поэтому ей и досталась Кларисса.

«Ярко и безопасно». Спирт, борная и серная кислота. Ничего сложного.

Слой грима вырисовывает лицо, шею. Капля тонального крема капает на плечо, пачкая чёрный костюм. Парик приходится натягивать прямо поверх того, что осталось от волос.

В комнате становится немного меньше света, и она выдыхает, решаясь посмотреть в зеркало.

— Уже лучше, да?

Нужно вставить линзы. Она выбирает бесцветные с затемнением. Преломление лучей должно дать естественный серый оттенок. На губы стоило бы нанести хоть немного помады. Чёрт с ней, надоело возиться, хватит; сойдёт и тональный крем поверх старых добрых плотных белил-штукатурки.

Свет гаснет, если не считать пары лампочек под потолком.

В зеркале — молодая женщина: резковатые черты лица, возраст неопределим — около тридцати, может быть, чуть меньше или больше. Глаза получились скорее голубыми, но ничего не поделаешь, очень трудно подобрать правильные линзы. Тёмно-каштановый парик-каре из натуральных волос пока не пахнет палёной шерстью, это хорошо.

Тело спрятано под одеждой: от горла до плотных туфель на низком каблуке. Брючный костюм подчёркивает худощавую фигуру. Перчатки из латекса тоже окрашены бело-розовым тинтом, ногтей на них нет — и уже поздновато приклеивать.

Она прислушивается к тишине. Спальня уютная: двуспальная кровать — покрывало в розовых и жёлтых кроликах на синем фоне, телевизор-плазма на стене, шкаф и письменный стол. Напротив окна — постер с рекламой технологий «Ме-Лем Компани», будто острозубая ухмылка. Жалюзи задёрнуты, словно намекая: не отвлекайся.

— Я готова.

Она пытается прислушаться к вестибулярным ощущениям: поднимается ли пол, покачивается ли, словно океанский лайнер. Вряд ли: брата укачивало на воде, он должен был позаботиться о гравитационной подушке и стабилизаторах.

Пора его навестить.

Луч прорывается на уровне шеи. Она поспешно закрывает его верхней пуговицей.

— Ярко и безопасно, — она смеётся. Достает из бара-холодильника бутылку шампанского — это «Вдова Клико», а фужеров нет и льда тоже. Это неважно. Вряд ли брат будет пить.

Она опасается, что ему уже нечем пить. В последние дни становилось хуже; накануне вечером он едва мог говорить.

Пора идти.

Она ступает по длинному коридору — глянцевитая розовато-серая штукатурка на стенах бликует, под ногами какой-то специальный пластик. Глаза камер под потолком следят за ней, но они слепы уже много месяцев. Потом прозреют, всё подготовлено.

Низкие каблуки касаются пола, но стука всё равно нет. Туфли лгут, как грим и тональная пудра, как перчатки-руки-без-ногтей. Бутылка контрастно-плотная, материальная. Холодная.

Нужно пройти два коридора, подняться по короткому пролёту ступеней — на стене там ещё висит экспрессионистская картина, название которой она не помнит. Хромированный лифт поймает в зеркала, но пусть: она в чёрном брючном костюме, с аккуратно расчёсанными волосами, идёт по полу, у неё есть лицо.

Пять этажей вверх. Башня бесконечна. На самой её вершине — лаборатория, которая когда-то была их любимым местом.

Брат в своей комнате.

Она прислушивается в лифте: обычно он кричит так громко, что можно разобрать невнятные мольбы и проклятия до того, как тихое «дзынь» оповестит: приехали.

Криков нет.

Она едва не роняет бутылку — неужели всё-таки, он же не… Он кричал столько дней, недель, месяцев. Агония затянулась, могла ли она закончиться тем, чем обычно завершается агония?

Нет, не так.

Он не умрёт. Никто не умрёт — кроме «допустимых жертв», статистической погрешности, брат придумал всё, это его идея, лучше не думать о цене. Они оба хотели анекдотичного «как лучше». Всё ещё есть надежда, что-то получится.

Она толкает незапертую дверь. Комната — копия её собственной, только без зеркала, никаких зеркал уже много месяцев — беспомощный акт милосердия, словно попытка затушить лесной пожар стаканом воды. Пахнет несвежей сукровицей, нагретым железом.

Она подходит ближе к низкой кровати. Хлопчатобумажное покрывало съехало на пол, оно насквозь мокрое, в желтоватых пятнах гноя и лимфы и красных — крови.

Почему-то она старается смотреть куда угодно — на тряпку, на засохшие тёмно-багровые потёки, в сторону работающего вполголоса телевизора, в полуоткрытое окно, оттуда тянет прохладным вечерним воздухом. Только не на него.

Не на бесформенный конгломерат плоти. Ещё пару дней назад голову можно было отличить от всего остального, а теперь понятно, почему искорёженное создание больше не кричит — лепестки мяса закрыли рот, деформированные копии губ похожи на неестественно огромную розу с беспорядочными вкраплениями зубов. Тело напоминает сырой рубленый стейк — куски плоти раскиданы по кровати, десятки пальцев переплетаются с тем, что когда-то было хребтом, влажный глянец печени пульсирует поверх натянутой плёнки желудка.

— Прости, — говорит она, словно лишь её вина в том, что брат выглядит так, словно его разодрали на части живьём, скрепили какими-то плёнками или жилами, а потом срастили с ещё дюжиной несчастных.

Он пытается кивнуть. Она ставит бутылку на грязный пол, подходит ближе и решительно снимает перчатку. Мясное месиво подаётся назад, вздрагивает даже водяночно распухшая гроздь ступней на краю кровати.

В зелёном свете всё смотрится ещё хуже, но она решительно прочерчивает в изуродованной плоти дыру. Он говорил ей: не трать на это силы, есть вещи поважнее. Даже сейчас единственный различимый и узнаваемый глаз смотрит с неодобрением.

Зато у него теперь снова есть рот.

— Это было… — звучит вместо «спасибо».

— Необходимо, — перебивает она и быстро добавляет: — Уже всё. Верно?

Фрагмент, похожий на полусгнившую дыню, вздрагивает, шевелятся какие-то наросты и мембраны. Должно быть, это кивок. Она пытается вспомнить, как выглядел брат прежде — они близнецы, родились с разницей в два часа, но он всегда выглядел старше: рослый, широкоплечий, в юности был спортивным, с возрастом располнел, стал тяжеловесным и грузным, но всё равно, пожалуй, располагал к себе — у него получалось убеждать людей лучше, чем у неё. Если бы не он, сейчас не осталось бы вовсе никакой надежды.

Её свет способен вернуть ему прежний облик.

До сих пор он не хотел вмешательства: «Есть нечто более важное».

«Уже нет».

— Всё ведь закончено, да? — словно в ответ, пол под ногами в очередной раз вздрагивает. Она подходит к окну, убирает жалюзи, впускает ночь, свежий воздух и напряжённую темноту.

Он медлит.

Он хотел бы сделать больше, сестра хорошо знает брата, хотел бы спасти всех, даже запретил лечить его, пока люди готовились к неминуемой катастрофе, а она — сдерживала спрогнозированный апокалипсис из последних сил.

— Пожалуй, — произносит он с усилием. — Ты ведь пришла сказать, что…

— Больше не могу. Вот.

Рукав тёмного костюма скользит по лицу, размазывает верхний слой грима вместе с нижним, выпуская наружу слепящее зарево.