Его преподобие - Джованни Верга

Джовани Верга

ЕГО ПРЕПОДОБИЕ

Ни длинной бороды, ни скромного одеяния — ничего уже не оставалось в его облике от священника. Теперь он брился каждое воскресенье и на прогулку выходил в сутане из тонкого сукна, перекинув через руку плащ с шелковыми отворотами. Когда же, засунув руки в карманы и попыхивая трубочкой, он останавливался и смотрел на свои поля и виноградинки, на свои стада и своих работников, он не вспоминал уже о том, как мыл посуду на кухне у капуцинов[1] и как одели они из милости на него рясу, а если б вспомнил, то перекрестился бы не только правой, но и левой рукой.

Не научи его люди добрые служить мессу, не выучи читать и писать, не смог бы он втереться в лучшие дома округи, не ходили бы у него в должниках все эти бедняки-испольщики, что работали на него в поте лица, молились за его здоровье и просили господа послать ему хороший урожай, а потом, получив свою долю, кляли его на чем свет стоит.

«Суди о человеке по тому, каков он есть, а не по происхождению», — говорит пословица. А какого он происхождения, это все знают: его мать и теперь полы у него в покоях подметает. Нет, знатным родом его преподобие не кичился, нисколько! И когда по вечерам ходил к баронессе перекинуться в картишки, брата своего оставлял в прихожей — ждать его с фонарем.

Творить добро он начал, как бог велит, со своих родственников. Взял в дом племянницу — девица красивая, да за душой ни гроша, даже самого захудалого мужа не найти бы ей никогда. А у него она жила без забот, на всем готовеньком — отвел ей лучшую комнату, с застекленными окнами и кроватью под пологом. И работать по дому не заставлял.

Вот люди и решили: видно, бог наказал ее, когда стала она мучиться угрызениями совести. С женщинами, которым нечего делать, такое бывает, и тогда они целые дни проводят в церкви, бия себя в грудь и каясь в смертных грехах. Только в церковь она ходила, когда дяди там не было, — он не из тех священников, которым охота красоваться с амвона перед возлюбленной. Что касается других женщин, ему было достаточно только по-отечески, ласково ущипнуть за щечку на улице или из окошка исповедальни после того, как они облегчат свою совесть, выложив все грехи — и свои, и чужие, а из таких разговоров, в награду за благословение, всегда можно выудить что-нибудь полезное человеку, который греет руки на сельских делах.

Нет, он и не думал прослыть святым — боже упаси! Святые люди с голоду подыхали. Как викарий[2] к примеру, что бесплатно служит мессу и по домам к беднякам ходит в такой рваной сутане, что просто срам для религии. Его преподобие хотел выйти в люди. Он и вышел, с попутным ветром. Поначалу, правда, не все шло гладко. Так мешала эта проклятая монашеская ряса, что даже в суд пришлось подать, чтобы отделаться от нее, а братья монахи помогли ему выиграть дело, потому что рады были избавиться от него. Ведь с тех пор, как он оказался в монастыре, ни одни выборы отца-провинциала[3] не обходились без драки — скамейки да тарелки так и летали по трапезной. Отец Баттистино, слуга божий, такой здоровяк — не монах, а погонщик мулов! — чуть на тот свет не отправился. Падре Джаммария, сторож в ризнице, всеми зубами поплатился. А его преподобие заварит кашу да и сидит себе тихонько в своей келье. Так и сделался он его преподобием, и зубы все целы, и служат ему исправно.

А про падре Джаммария, который запустил в рукав этого скорпиона, все говорили: «И поделом ему!»

Но падре Джаммария, святая душа, шамкая беззубым ртом, отвечал обычно:

— Что поделаешь? Не рожден человек быть монахом, так уж ничего не попишешь. Вот и папа Сикст начал с того, что свиней пас, а куда вознесся… Уж, видно, на роду так написано, и наш, сами знаете, каким сызмальства был.

Вот и пришлось падре Джаммария всю жизнь оставаться простым ризничим у капуцинов — денег ни гроша, одежда хуже нельзя, — так и отпускал грехи во славу Иисуса Христа да варил похлебку для бедняков.

Еще в детстве, глядя, как брат, что нынче с фонарем ждет у баронессы, гнет спину в поле, как сестры в девках горюют, а мать сучит пряжу в темноте, без коптилки, чтоб масло не жечь, он решил: «Буду священником!»

На такое дело ничего не пожалели — продали мула и землю, лишь бы в школу определить. Думали, священник в семье — гораздо прибыльнее, нежели мул и надел земли. Но оказалось, чтобы содержать сына в семинарии, нужно очень много денег! Стал тогда мальчишка вокруг монастыря слоняться: может, в послушники возьмут. Как раз тогда отца-провинциала ждали, и на кухне рук не хватало, его и взяли помочь. Падре Джаммария, добрая душа, подозвал его:

— Нравится быть монахом? Ну и с богом, оставайся у нас.

Брат Кармело, привратник, что обычно проводил время сидя на ограде монастырского дворика, от нечего делать похлопывая сандалиями одной о другую, снял с фигового дерева какие-то лохмотья, которыми воробьев отпугивали, перекроил их малость и сделал мальчику нечто вроде рясы.

Родные запротестовали: какой прок от монаха! Да и денежки, что потрачены уже на его учение, поминай как звали — гроша ломаного теперь от него не вернется. Но он, монах по призванию, только плечами пожимал в ответ:

— Что же, по-вашему выходит, нельзя следовать велению божьему?

Падре Джаммария полюбил мальчишку. Ловок он был, как кошка, — и на кухне и в любой другой грязной работе; даже когда мессу помогал служить, словно всю жизнь только этим и занимался: глаза долу опустит, губы подожмет — ни дать ни взять серафим. Он и теперь, хотя мессу больше не служит, точно так же глаза опускает и губы поджимает, когда какое-нибудь темное дело с господами обделывает — либо к общинным землям примеривается, либо клянется господом богом перед судьей.

Однажды, в 1854 году, пришлось ему давать особенно важную клятву, у алтаря, под дароносицей. Ходил слух, будто он холеру насылает, вот люди и. хотели расправиться с ним.

— Клянусь святыми дарами, что у меня в руках, — произнес он, обращаясь к прихожанам, стоявшим перед ним на коленях, — нет тут моей вины, дети мои! Однако обещаю вам: холера через неделю кончится. Потерпите немного!

И они, конечно, терпели! Волей-неволей приходилось терпеть! Ведь он был заодно и с судьей, и с начальником полиции, а «король-бомба»[4], говорят, на пасху и на рождество каплунов ему посылал, чтобы задобрить; даже особое лекарство от холеры прислал, если, не дай бог, прихватит его.

Старая его тетушка, которую его преподобию пришлось взять к себе, чтобы не было лишних пересудов, хотя она камнем висела у него на шее, однажды перепутала бутылку и подхватила-таки холеру. Но ее племянничек во избежание всяких подозрений даже ей не давал лекарства.

— Дай мне это лекарство! Дай! — молила старуха, уже вся черная, как уголь, не замечая ни врача, ни нотариуса, которые, ничего не понимая, в растерянности переглядывались. А его преподобие как ни в чем не бывало пожимал плечами, словно не к нему она обращалась, и бросал сквозь зубы;

— Не слушайте ее, она бредит.

Должно быть, это лекарство и вправду прислал король, но под таким секретом, что другим давать его было строжайше запрещено. Даже судье, когда его жена оказалась при смерти и тот сам пришел на коленях просить лекарство, его преподобие отказал:

— Располагайте моей жизнью, друг мой, но тут я ничем не могу вам помочь.

Эта история была всем известна, Знали и то, что интригами и хитростью он сумел втереться в доверие к королю, судье и начальнику полиции — полиция была у него в руках, и он распоряжался ею, словно был губернатором, а донесения пересылал прямо в Неаполь, минуя наместника. Понятно, никто не отваживался ссориться с ним, и если, бывало, он положит глаз на какой-нибудь участок общинной земли из тех, что продается с торгов или сдается в аренду, то даже местные богатеи, которые порой решались перечить ему, делали это осторожно, вежливо, потчуя его табачком. Однажды его преподобие с самим бароном столкнулся на торгах — целых полдня спорили. Барон рассыпался в любезностях, а его преподобие невозмутимо сидел напротив, зажав между колен плащ, и все набавлял цену. Надбавит и со вздохом протянет сопернику свою серебряную табакерку:

— Ничего не поделаешь, синьор барон. Коль взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Закончилось тем, что его преподобие одержал верх, а барону ничего другого не оставалось, как еще раз понюхать табачку да и пойти восвояси, позеленев от злости.

В селе относились к таким делам одобрительно, потому что, когда попадается солидная кость, дерутся между собой всегда большие собаки, остальной мелюзге приходится лишь облизываться.

А вот за что люди на него действительно роптали, так это за жадность, потому что, когда приходило время делить урожай, этот слуга божий вел себя почище антихриста — без зазрения совести присваивал чужое добро. Самому-то себе, известное дело, грехи отпускать он мог сколько душе угодно. «Что и говорить, великое дело иметь в доме священника!» — вздыхали люди. И если была хоть малейшая возможность, отказывали себе в последнем куске хлеба, лишь бы послать сына в семинарию.