Его преподобие - Джованни Верга

— Если человек занят сельскими работами, он должен жить только этим, — говорил его преподобие, как бы ища оправдание своим поступкам: ведь он не считался ни с кем. И мессу служил только по воскресным дням, когда других дел не было. Он не гонялся за этими жалкими тремя тари[5], не нищим же священником он был на самом-то деле!

Монсиньор епископ, как-то объезжая епархию, пожаловал к его преподобию. Видит — на столе в его комнате лежит молитвенник, весь в пыли. Он и написал пальцем на обложке: «Deo gratias!»[6] Да только у его преподобия дела были поважнее, чем утруждать себя чтением молитвенника, и замечание монсиньора он мимо ушей пропустил. Ну и что, подумаешь, молитвенник покрыт пылью, зато волы у него лоснились от сытости, овцы на загляденье, а пшеница в рост человека, так что арендаторы могли любоваться на все это, правда, до той поры, пока не подойдет час рассчитываться с хозяином.

Бедняги радовались:

— Просто чудо, а не пшеница! Не иначе как сам спаситель прошелся ночью по полю! Сразу видно, что хозяин — слуга божий, и работать на него выгодно: он ближе к богу, и молитва его прямо доходит до ушей всевышнего, и благословения долго ждать не приходится.

В мае все с мольбой и надеждой встречали каждое редкое облачко, появлявшееся на небе, но в душе были спокойны, зная, что хозяин служит молебен о даровании урожая и его мольба куда лучше действует против сглаза и недорода, чем святые картинки и освященные просвирки. Его преподобие даже запретил крошить просвирки по полю — они только воробьев да всяких других вредных птиц приманивают. Картинок же этих у него всегда хоть пруд пруди — он набивает ими свои карманы бесплатно: в ризнице их сколько угодно. Ему ничего не стоит щедро одаривать ими своих крестьян.

Но как только подходит пора жатвы, седлает его преподобие лошадь и вместе с братом объезжает поля, а тот и ружье не забудет прихватить. Пока весь урожай не отправит в закрома, ночует на поле, не боится и малярию подхватить — все свой интерес соблюдает, а о церкви и думать позабыл.

Бедняки в пылу страды совсем забывают, как им доставалось зимой, а потом только рты разевают от удивления, когда подходит время расчета, — долгов у них, оказывается, и не счесть.

— Вспомни-ка, сколько мер бобов взяла у меня твоя жена, едва снег выпал. А о хворосте, что я выдал твоему сыну, забыл? А семян, не припомнишь ли, сколько мер ты взял под такие-то проценты?.. Подсчитай, не поленись.

Счет оказывался надувательский.

Вот, к примеру, дядюшка Карменио в неурожайный год семь потов спустил, работая на поле у его преподобия, здоровье вконец подорвал… А как стали подсчитывать, оказалось, что он еще и в долгу у его преподобия, так что даже осла ему пришлось отдать. И пошел он домой ни с чем. Послушали бы, как он ругался, — всех чертей помянул, кляня его преподобие. А тот и ухом не повел — и не на исповедь торопился, а к себе в хлев — спешил осла надежно привязать там.

Разбогатев, его преподобие решил и о семье подумать, — хлеба и того досыта его ближние никогда не ели, а теперь оказалось, что они имеют право на неплохой бенефиций[7] Когда отменили «право мертвой руки»[8], его преподобие добился-таки, чтобы ему разрешили выкупить церковные земли, и они насовсем перешли в его собственность. Одного жаль было — столько денег ушло на выкуп, вот он и костил правительство на чем свет стоит: не могло даром отдать земли и церковное имущество, кому они положены.

Эта распря с правительством впоследствии дорого обошлась его преподобию. Когда в 1860 году устроили революцию, ему как крысе пришлось в погребе отсиживаться, потому что деревенские, с которых он семь шкур драл, грозились теперь с него шкуру спустить.

А вскоре пошли налоги — хочешь не хочешь, плати. При одной только мысли о них кусок застревал у него в горле. А тут еще ополчились на самого папу римского, совсем стали прижимать его, светскую власть задумали отнять. Когда же святой отец всех, кто на церковное имущество позарился, отлучил от церкви, тут его преподобие взорвался:

— Какое дело папе до моего добра? Оно же его светскую власть не ущемляет?

Но мессу стал служить получше.

Прихожане по-прежнему посещали церковь, но, слушая его проповедь, подумывали: «Ну и жулик же наш священник!» А женщины, придя на исповедь, не могли удержаться, чтобы не сказать:

— Грешна, падре, поругивала вас, хоть вы и слуга божий, потому что всю-то зиму по вашей милости без бобов и муки сидели…

А тот отвечал:

— По моей милости? Я, что ли, посылаю вёдро или дождь не вовремя? Или, может, прикажете мне свою землю вам передать, чтобы вы с нее урожай снимали? Побойтесь бога, совесть свою поберегите! И зачем только приходите ко мне на исповедь? Вы в плену у дьявола-искусителя, который хочет лишить вас таинства покаяния, И детей рожаете столько, что не думаете, чем же будете кормить их. Я, что ли, виновен в том, что вы не можете их прокормить? Ведь я же не заставлял вас: плодите, плодите на свет этих детей… Я, может, и сан духовный принял, чтобы не иметь их.

Грехи он, конечно, отпускал, как и положено на исповеди. Только люди все равно не очень-то понимали, кто же он такой на самом деле — то ли священник, благословляющий именем господа, то ли хозяин, только и думающий о том, чтобы обсчитать их да с пустой сумой и серпом под мышкой с поля выпроводить.

— Ох, грехи наши, — покорно вздыхали бедняки. — Разве можно кувшином камень перебить: попробуй потягаться с его преподобием — он все законы знает назубок.

Он и в самом деле все законы знал досконально. Придут они с адвокатом в суд, так он один только и говорит: по закону, мол, надо так-то и так-то поступать. Гласит закон вот так. И всегда-то он гласил в его пользу.

А в прежние времена что было: над своими врагами и завистниками его преподобие только посмеивался. Как они ни старались его ухватить — и епископу жалобы писали, и племянницей упрекали, и дядюшку Карменио вспоминали, и добро краденое… Добились-таки, что лишили его права служить мессу и принимать исповедь. Ну и что толку? Ни в ком он не нуждался, даже в епископе. Сам себе он был хозяин, всей округе задавал тон, в доме у баронессы был своим человеком. И чем больше шуму поднимали вокруг его имени недруги, тем больше им доставалось. Если человек богат, никто не смеет его трогать, будь ты хоть сам епископ. Ему надо кланяться в пояс — иначе прощай покой и благополучие…

Но когда разразилась революция и о боге вспоминать перестали, все пошло прахом для его преподобия. Люди стали грамотными, считать научились лучше его самого. Разные партии все теплые местечки в муниципалитете меж собой поделили, забыв о стыде и совести. Любой жалобщик, вздумай он затеять тяжбу, мог бесплатно получить в суде адвоката и заставить вас оплатить все судебные издержки. Святого отца теперь ни во что не ставили ни судья, ни начальник полиции. Прежде, бывало, если кто-то не окажет ему уважения, шепнет он одно лишь слово, и окажется раб божий за решеткой. Теперь все изменилось. Священнику полагалось только служить мессу да исповедовать — на то ты и слуга обществу.

Судья боялся лишь общественного мнения, как бы в газетах худым словом не помянули, и вершил суд, словно был самим царем!

Даже добро, нажитое своим трудом, собственным потом политое, и то сглазили ироды. Стоит за стол сесть, перекусить немного, так ночью всего переворачивает от боли, спасу нет. А его брат — подумать только, всю жизнь с хлеба на квас перебивался, ел только черствые корки с луком, — как страус, все что угодно переваривает в своем желудке, а придет время и умрет его преподобие, так ведь еще и все добро к нему перейдет, и станет он богачом, не шевельнув даже мизинцем для этого.

Матушка, бедная, лежала в параличе, ни на что больше не годная, — других только мучила, вынуждая ухаживать за собой. Даже племянница и та не доставляла радости. Растолстела, на всем готовеньком сидючи, ходит расфранченная, только и забот, что в церковь сходить. Или вдруг спохватится, что в грехе живет, и начнет донимать его преподобие упреками, будто он безбожник, такой же точно, как и те, кто вынуждали епископа отнять у него приход.

— Нет больше ни религии, ни справедливости, ничего нет, — бурчал себе под нос его преподобие, старея. — Каждый теперь старается выгадать. Кто гол как сокол, все у тебя норовит оттяпать, дескать, убирайся отсюда подобру-поздорову, а я твое место займу! Всякие лодыри так и суют нос в твои дела. Священников хотят превратить в пономарей, чтобы они и мессу служили, и церковь подметали, будто сторожа какие. На мессу времени не остается, столько забот прибавилось… Не хотят теперь по закону божьему жить — вот что обидно!

Примечания

1

Капуцин — член нищенствующего католического монашеского ордена, учрежденного в XVI веке.