Богатые девушки - Зильке Шойерман

Зильке Шойерман

Богатые девушки

ВОЙНА ИЛИ МИР

Докладчик так энергично рубит воздух своими белыми старческими руками, словно хочет прибить к нему свои тезисы. Все присутствующие, кроме меня, внимательно слушают докладчика; что же касается меня, то выступление могло с равным успехом касаться и космических полетов, и разведения тюльпанов — я не понимала решительно ни одного слова. Я с волнением и трепетом изучаю подвижные силуэты затылков сидящих впереди людей. Один качается, как метроном, но он вовсе не метроном; другой затылок — соответствует цвет волос, но тоже не он. Господи, ну почему эта аудитория такая огромная. Но вон там, довольно далеко впереди, в третьем ряду слева, я наконец нахожу его, узнаю его профиль и улыбаюсь, внутреннее напряжение вдруг отпускает меня. Я все верно рассчитала, какой у меня вышел замечательный и хитроумный план: сделать так, словно я совершенно случайно, из чистого интереса попала на эту лекцию, совершенно не рассчитывая на то, чтобы встретить здесь Симона, на лекции о Дерриде и его концепции справедливости — а это как раз область профессионального интереса Симона.

В пыльном конусе света, падающего сквозь плохо помытые оконные стекла, мечется пчела, и какой-то миг я страшно завидую свободе ее передвижений, как нечестно, что я не могу вот так же вскочить и полететь к ней, а должна сидеть здесь, в заднем ряду, как пришитая. Но я должна высидеть все, минута в минуту, потому что мой друг предполагает, что мне нечего делать, кроме как, уютно расположившись дома, непринужденно болтать с ним по телефону, ведя беседу, которую мне удается прервать, сказав только: послушай, я больше не могу, я спешу, ведь я женщина, у которой роман, поэтому давай продолжим завтра.

Пчела, устрашенная непреодолимым препятствием, отступает и приземляется на пол, и я стараюсь поддеть ее носком туфли, размышляя о том, как все-таки замечательна эта странная жизнь. Как нарочно, именно в этой аудитории я познакомилась с Тимо, когда я в первую неделю своей студенческой жизни искала, где проводится торжественное мероприятие по случаю зачисления, но вместо этого попала на лекцию по организации работы предприятия, и только потому, что мне было страшно неловко просто встать и уйти, я просидела полтора часа, глядя в пол и не шевелясь, из страха, что меня вызовут и о чем-нибудь спросят. Потом озабоченный Тимо спросил, все ли у меня в порядке, я от смущения то краснела, то бледнела, и Тимо, конечно, тотчас же влюбился в эту маркизу. Кто бы тогда мог подумать, что позже я стану работать в том же университете, что мы с Тимо станем образцово-показательной парой и тем не менее в этом же зале я буду проводить время только из обожания другого, женатого, нового коллеги? Вероятно, этот зал с годами зажил собственной жизнью, начав испускать какие-то неведомые лучи, переключающие отношения людей, слишком часто находящихся в его стенах; так бывает, например, когда намеренно портят компас или скручивают тахометр автомобиля — это нездоровое развлечение, но единственная возможность насладиться хоть каким-то разнообразием в этом неизменном, замкнутом пространстве.

Я так увлеклась своими рассуждениями о пространстве, что вздрогнула, когда вокруг началось какое-то оживление. Вероятно, мероприятие так же незаметно для меня подошло к концу, как и началось. Все аплодировали, и, поскольку аплодисменты — болезнь заразная, я начала аплодировать тоже. Все направились к выходу, предстоял еще и банкет.

Ну как, Франциска, произнес внезапно чей-то голос, заставивший меня вздрогнуть, но нет, тревога оказалась ложной, за спиной шел доцент Гансгеорг Грёшер, работавший через кабинет от моего, как тебе все это понравилось, например, я считаю, что понятие справедливости вообще не может играть никакой роли в рассуждениях о деконструктивизме, в конце концов, это рассуждение есть попытка отмести любые возможные возражения, доцент совершенно спокоен, ему уютно и комфортно, он просто счастлив, что смог так умно поставить вопрос. Ну да, говорю я, ну да, старый, основополагающий аргумент, почему ты слушаешь все, если не хочешь следовать ничему? Охотнее всего я бы объяснила ему, как несправедливо, на мой взгляд, занимать меня фальшивым разговором, когда я могу рукой дотянуться до истины, но, пожалуй, достаточно для темы справедливости. Но отсутствие дружелюбия с моей стороны нисколько не отпугивает доцента Гансгеорга Грёшера, напротив, оно подвигает доцента на новые толкования, которым не мешают мои холодно-вежливые кивки, и, к сожалению, он продолжает стоять и разглагольствовать в тот момент, когда мимо проходит Симон. Я скорее угадываю его, чем вижу, так как он окружен целой толпой, в которой я вижу его пошлую обожательницу Ину. Привет, я тебя уже видел, говорит он и поворачивает голову, чтобы разглядеть меня между головами двух коллег из четырнадцатого отделения, похоже, что он действительно рад меня видеть, привет, Симон, эхом откликаюсь я, голос мой звучит довольно слабо и неуверенно. Мы будем там, в коридоре, говорит он и протягивает руку в никуда. Он настолько вежлив, что не прерывает нашу беседу с Грёшером и идет дальше, толпа следует за ним.

Они стоят в коридоре, воодушевленно думаю я, и, чтобы как можно скорее отделаться от Грёшера, перестаю отвечать и лишь молча, в такт его словам, киваю. Заметив, что я зеваю, Грёшер переходит на приватную тему, вижу, говорит он с многозначительной язвительностью, что ты поздно ложишься спать, и тут я, нисколько не боясь истинной правдой навести на него невыносимую скуку, сообщаю, что почти до утра смотрела телевизор.

Что? — изумляется он.

Ах, я была так увлечена, говорю я.

Это беспардонная ложь, еще большая оттого, что весь предыдущий вечер я долго думала, хочу я идти сюда или нет. Склонялась ли чаша весов в одну или в другую сторону, я все равно не могла заснуть. Поэтому я и включила телевизор — хотя бы для того, чтобы на пару минут отвлечься от дум или устать до того, чтобы наконец уснуть. Как нарочно, по первому кабельному каналу показывали «Войну и мир», и я смотрела, как Одри Хепберн, я имею в виду Наташу, собирается совершить роковую ошибку, она без памяти влюбилась в женатого лжеца Анатоля и строила планы, как убежит с ним, прикрывшись красивой черной накидкой. Но родственники были начеку и расстроили безумный план, заперев девушку в ее комнате. Она изо всех сил барабанила кулачками в закрытую дверь: выпустите меня, выпустите меня отсюда, — она подняла страшный шум, несмотря на то что была так хрупка и нежна, что казалось, у нее в пальцах не должно быть костей. К счастью, родня проявила твердость, ибо все, естественно, знали, что она обещана благородному князю Андрею, который пару месяцев был в отъезде, а по его возвращении должно было состояться венчание. Следующие два часа я как пришитая просидела перед экраном только для того, чтобы увидеть, как Анатоль уезжает без Наташи. Ее честь спасена, по крайней мере отчасти, пришло раскаяние. Мысленно убрав со своего загорелого и чересчур здорового тела лишние пять сантиметров и семь килограммов, я попыталась отождествить себя с Наташей из фильма, что эмоционально было сделать намного легче, чем физически. Тимо был моим благородным Андреем, Тимо был мужчиной, с которым я должна буду съехаться через несколько месяцев и с которым пойду по жизни, деля с ним радость и горе, а Симон был порочным и злым Анатолем, который разнес вдребезги, по меньшей мере с моей стороны, наш с Тимо добродетельный план и который — заметим между строк — был настолько нагл, что, не желая ни прилично соблазнить меня, ни куда-нибудь увезти, пусть даже на выходные, умудрялся удовлетворять меня спорадическими, отчасти случайными, отчасти организованными мною, тоже якобы случайными встречами.

С кровати я скользнула взглядом по пустому пакету из-под чипсов, а потом посмотрела на полупустую бутылку вина, стоявшую на столе с прошлой недели и воспринимавшуюся уже не как инородное тело, а как декоративный элемент убранства. Потом я перевела взгляд на дверь гостиной. Она была чуть приоткрыта, почему, собственно говоря, меня никто не запер, почему никто не защитил меня от меня самой? Я высморкалась в носовой платок, благородный Тимо так меня любил, так откуда же взялась эта постыдная потребность тащиться на этот доклад, просто потому, что там будет Симон, и чтобы потом тотчас отправиться с ним в постель, и все это только затем, чтобы потом отвратительно себя чувствовать, так как, во-первых, я была предательницей, а во-вторых, мучилась оттого, что рано или поздно мне придется признаться Тимо, что больше не испытываю к нему никакой страсти, ничего возвышенного, похоже на то, как меняют постельное белье.

В этот момент я снова вспоминаю о Грёшере и рассеянно ему улыбаюсь. Совесть моя удивительно притупилась, словно эта моя давняя и верная подруга и спутница перестала быть любимым и ценимым атрибутом моей жизни, подобно руке или ноге, превратившись лишь в пустое название. Вероятно, система, отвечающая за инвентарь моих чувств, ради того, чтобы он не развалился и не рухнул под тяжестью нарастающей энтропии, просто отключила благородство и угрызения совести, во всяком случае, я не припомню, чтобы эти эмоции мучили меня в течение нескольких последних недель и отрывали меня от раздумий по поводу того, какая катастрофа или какой из его сногсшибательных проектов, каковых было великое множество в других его измерениях, помешали Симону позвонить мне. Я говорю Грёшеру, что пойду и что-нибудь выпью, так что, вероятно, помимо благородства и совести, у меня, пока я стояла и разговаривала с Грёшером, отключалась еще и элементарная вежливость.