Гибель Черноморского флота - Федор Раскольников

Федор Раскольников

Гибель Черноморского флота

I

В начале июня 1918 года товарищ Ленин позвонил мне по телефону и немедленно вызвал к себе. Я вышел на улицу. Стоял жаркий солнечный день. Тени деревьев, как кружева, лежали на истоптанных плитах тротуара. Пройдя под сводчатой аркой белой Кутафьей башни, я предъявил красноармейцу, стоявшему с винтовкой на часах, постоянный картонный пропуск и через Троицкие ворота, на которых тогда еще висел большой, потемневший от времени четырехугольный образ, по крутому подъему вошел в Кремль.

На широком дворе, вымощенном крупным булыжником, было пустынно. Старинные орудия с горизонтально вытянутыми длинными дулами, точно солдаты во фронте, выстроились в шеренгу перед высокими казарменными домами. Широкое жерло царь-пушки чернело на коротком лафете, перед которым возвышалась пирамида тяжелых и круглых чугунных ядер. Войдя в угловой подъезд Совнаркома, я поднялся по лестнице и по коридору, покрытому новым половиком, прошел в просторную, заставленную столами и шкафами приемную Владимира Ильича. Тов. Гляссер пошла доложить обо мне. Через минуту она вышла из кабинета Ленина и, поправляя рукой пенсне, сказала:

— Владимир Ильич просит вас.

Я открыл дверь, из которой только что вышла Гляссер, и по ковру, мягко заглушавшему шаги, прошел через зал заседаний, посреди которого стоял длинный стол, накрытый толстым зеленым сукном. Дойдя до противоположного конца зала, осторожно постучал в белую двухстворчатую дверь.

— Пожалуйста, — раздался голос Владимира Ильича.

Я открыл дверь и вошел в светлый кабинет. Владимир Ильич сидел за письменным столом на деревянном стуле с круглой спинкой. Против стола симметрично стояли два низких кожаных кресла для посетителей. Сбоку виднелась низкая вертящаяся этажерка с книгами. В новеньких шкафах вдоль стен тоже аккуратно расставлены книги. На стене возле входной двери зеленела карта России.

При моем появлении Владимир Ильич приподнялся, мягко пожал мне руку и предложил сесть. Я погрузился в низкое кожаное кресло.

— Я вызвал вас потому, что в Новороссийске дела идут плохо, — заговорил Владимир Ильич, тревожно поглаживая ладонью голову и пристально глядя на меня глубокими карими глазами. — Вахрамеев и Глебов-Авилов телеграфируют, что потопление Черноморского флота встречает неслыханное сопротивление со стороны части команд и всего белогвардейски настроенного офицерства. Имеется сильное течение за уход в Севастополь. Но увести флот в Севастополь — это значит отдать его в руки германского империализма. Этого никак нельзя допустить. Необходимо во что бы то ни стало потопить флот, иначе он достанется немцам. Вот только что получена шифровка из Берлина… Иоффе телеграфирует, что германское правительство ультимативно требует перевода Черноморского флота из Новороссийска в Севастополь.

Владимир Ильич легко разыскал в груде бумаг расшифрованную телеграмму Иоффе и, держа ее в обеих руках, прочитал мне.

— Вам придется сегодня же выехать в Новороссийск, — решительным, не допускающим возражений тоном заявил Ленин. — Позвоните в Наркомпуть Невскому и попросите его от моего имени приготовить для вас экстренный поезд. Непременно возьмите с собой пару вагонов с матросами и с пулеметом. Между Козловом и Царицыном неспокойно.

Владимир Ильич поднялся и, заложив большие пальцы обеих рук за борта жилетки, подошел к зеленевшей на стене карте. Я последовал за ним.

— Донские казаки перерезали железную дорогу, они захватили Алексиково… — Быстро ориентируясь по карте, Владимир Ильич показал мне эту станцию, расположенную между Борисоглебском и Серебряковской.

Меня поразило и глубоко тронуло внимание Владимира Ильича, не забывшего предупредить об опасности и позаботиться об охране.

— А на Волге настоящая Вандея. Я хорошо знаю приволжскую деревню. Там сильны кулаки… — с горечью продолжал он, возвращаясь к письменному столу. — Сейчас напишу вам мандат… Сегодня воскресенье, и Бонч-Бруевича здесь нет. Зайдите к нему на квартиру поставить печать. Вы знаете, где он живет?

Владимир Ильич энергичным жестом придвинул к столу свой стул, достал чистый бланк с надписью в левом верхнем углу «Председатель Совета Народных Комиссаров РСФСР» и низко наклонил над бумагой свою голову. Через минуту мандат был готов, и Ленин протянул его мне.

— Желаю вам успеха…

Я бегло просмотрел документ. Он был краток и удостоверял, что я командируюсь Советом Народных Комиссаров по срочному и важному делу в Новороссийск, вследствие чего гражданским, военным и железнодорожным властям предлагалось оказывать мне всяческое содействие.

II

Поздно вечером под частым моросящим дождем я приехал на Казанский вокзал. В тускло освещенном громадном зале шел ремонт, душно и кисло пахло мокрой одеждой, махоркой и потом, а на полу, на узлах, на вещах в синем тумане табачного дыма в чуйках и солдатских шинелях лежали пассажиры.

На одном из ближайших путей у темного от дождя дебаркадера одиноко стоял синий вагон. Впереди него сипел горячий паровоз.

Я вошел в вагон. Степенный начальник станции в красной фуражке вежливо попросил разрешения отправить поезд, и мы помчались с бешеной быстротой, с диким, безумным грохотом. Мой одинокий вагон, звеня буферами и окнами, скрипит, гремит и мотается. Пружинный диван трясется и подкидывает меня. Чемоданы прыгают в веревочной сетке.

Наутро, когда я проснулся, Рязань была далеко позади.

В Козлове ко мне зашел военный в черной папахе, кавказском бешмете с серебряными газырями и с кинжалом за поясом.

— Тумаркин, — лихо представился он и, достав из бокового кармана целую пачку потрепанных документов, попросил позволения ехать в моем вагоне.

Я согласился. Товарищ Тумаркин оказался боевым кавалеристом, возвращающимся на фронт. Он рассказал много интересного о борьбе с донскими казаками, подтвердил, что станция Алексиково все еще занята казаками, и советовал мне ехать через Балашов на Камышин, а оттуда на пароходе спуститься по Волге в Царицын. Но такое кружное путешествие требовало много времени. Я решил ехать прямым путем в надежде на то, что железнодорожная магистраль будет очищена от казачьих разъездов Краснова.

В разговоре с Тумаркиным незаметно добрался до станции Грязи. Здесь предупредили, что поезд может получить путевку только до Борисоглебска. Тумаркин молодцевато отдал честь, звякнул серебряными шпорами и сошел на перрон. Меньше чем через год я встретил его в кабинете у Кирова в Астрахани и совершенно не узнал. Вместо молодого и сильного красавца передо мной стоял, нетвердо опираясь на деревянные костыли, постаревший и похудевший инвалид. При виде меня он улыбнулся приветливо и смущенно. В одном из боев храбрый Тумаркин был изрешечен пулями, но мужество не изменило ему: он жаловался на тоску и однообразие лазаретной жизни и всей душой снова рвался на фронт…

Перед Борисоглебском поезд остановился на какой-то маленькой станции. У входа в одноэтажное станционное здание сиротливо висел медный колокол с привязанной к его языку веревкой. Я вышел прогуляться по перрону. Недалеко от станции, возле амбара с прогнившей и почерневшей тесовой крышей, увидел толпу народа, стоявшую полукругом возле какого-то бугра. При моем приближении люди слегка расступились. У их ног на куче жидкой зловонной грязи лежало полуголое мертвое тело. Глубоко впавшие остекленевшие глаза покойника были широко открыты, нос заострился. Рыжеватые волосы коротко пострижены под машинку тем особым манером, каким в царской армии стригли солдат. Худая костлявая грудь и впалый живот обнажены. В верхней части желтого, как воск, живота зияло небольшое круглое отверстие с запекшейся вокруг него черной кровью. Нижняя часть тела прикрыта казенными солдатскими брюками, ступни кое-как обернуты в грязные, истрепанные портянки. Обуви на покойнике не было. От трупа шел тонкий, едва уловимый сладковатый запах тления.

Мне охотно пояснили, что убитый солдат возвращался после демобилизации домой в родную деревню вместе с другими такими же солдатами. В вагоне украл у своего товарища зеленую трехрублевую бумажку, был пойман с поличным и своими же бывшими сослуживцами на месте заколот штыком.

Это была последняя жертва запоздалой демобилизации разложившейся армии свергнутого царя. В дисциплинированной Красной Армии, которая в ту пору только слагалась и, как сталь в огне, закалялась в пылу сражений, таких самосудов уже не было и быть не могло.

Собравшиеся вокруг полуобнаженного трупа крестьяне в чуйках и бабы в темных платочках сокрушенно вздыхали, переглядывались и качали головой. Но никому не казалось странным, что человеческое тело уже несколько дней, как навоз, лежит под дождем и солнцем в месиве жидкой грязи и никто — решительно никто — не позаботился похоронить его.