Человек-эхо и еще кто-то (Сборник) - Борис Пшеничный

Борис Николаевич Пшеничный

Человек-эхо и еще кто-то

ВОЙНА

— Лейтенант, пополнение прибыло.

— Сколько?

— По списку тринадцать.

— Что значит «по списку», ты разучился считать? Сколько на берегу?

— Двенадцать и один больной.

— Больные мне не нужны, пусть катится ко всем чертям.

— Катер уже ушел.

— А ты куда смотрел?

— Виноват, тогда он был на ногах.

— А что потом?

— Потом, когда катер отчалил, свалился.

— Надрался или укачало?

— Хуже — со страху. Лежит и воет, к господу-богу взывает.

— Надеюсь, ты разъяснил, кто здесь бог?

— Он невменяем.

— Считай, что прибыло тринадцать, чертова дюжина. Построить всех на плацу, я сейчас буду.

Лейтенант дочистил сапоги, надел перед зеркалом китель, утянулся ремнями. Без зеркала он не мог. оно нужно было ему для поднятия духа. Даже в самые скверные минуты, стоило ему взглянуть на свое отражение — и хандру как рукой снимало. Если и существовал для него идеал офицера, то это он сам: подтянутый, решительный, внушающий повиновение.

На плацу его ждал строй, или то, что должно было изображать строй. Сержант скомандовал смирно, но лейтенант, не дослушав рапорта, направился на левый фланг, где, судя по блуждающим глазам и позеленевшему лицу, стоял тот, невменяемый. Он на полголовы был выше соседа слева.

— Почему не по ранжиру? Непорядок, сержант, — громко, чтобы слышали все, сказал лейтенант. Он отошел чуть в сторону, смерил взглядом строй и указал пальцем: — Встать сюда!

Сержант чуть ли не за рукав переместил готового рухнуть новичка, пообещав ему что-то на ухо, что может обещать в этих случаях сержант. Теперь невменяемый стоял в середине шеренги и при расчете назвался седьмым.

— Не слышу, повторить! — остановил счет лейтенант.

— Седьмой! — испуганно вскрикнул солдат.

— Все равно ты будешь Чертовой Дюжиной, — не без сожаления сказал лейтенант.

Окрестив невменяемого, он уже с головы начал обходить строй, останавливаясь перед каждым новоприбывшим.

— Кто такой? — спросил он правофлангового.

— Рядовой Артур Дек.

— Забудь свое имя, его у тебя здесь еще нет. Я спрашиваю, чем занимался, пока тебя не обрили.

— Промышлял с отцом. Охотники мы.

— На кого же вы охотились?

— Куницу били, белку, соболя.

— Ты хочешь сказать, что умеешь стрелять?… Эй, сержант, карабин!

Сержант снял с плеча карабин, передал лейтенанту.

— Покажи-ка, охотник, чего ты стоишь. — Лейтенант щелкнул затвором, пошарил глазами, отыскивая подходящую цель. В метрах сорока, из-за камня выглядывала консервная банка. — Вон, видишь, железка? Лови! — Он бросил карабин новобранцу. Тот на лету перехватил оружие. Не целясь, выстрелил. Тонко взвизгнула, уходя рикошетом, пуля. Банка закатилась за камень.

— Лихо! — пришел в восторг лейтенант. Он умел восхищаться и умел отдать должное тому, кто отличился в его глазах.

— Оставайся охотником, — добавил он, и это следовало понимать так, что отныне у Артура Дека новое имя — Охотник.

Лейтенант не признавал других имен, кроме тех, которые давал сам, и отличался редкой способностью с ходу навешивать ярлыки, намертво пристававшие к человеку до конца его дней. Клички сопровождали солдат до могильного холма и, наверняка, дальше, хотя этого никто точно знать не мог. И только у военных чинов — от ефрейтора до него самого, лейтенанта, — не было и быть не могло прозвищ. Как еще назовешь того же сержанта, если здесь, на острове, вся его суть в том, что он сержант и никто больше.

На крещение ушло не более четверти часа. Все тринадцать с изумлением узнали, кто они есть на самом деле, и, ошалело тараща глаза, углубились в самоанализ, постигая свою новую сущность. Лейтенант был в ударе, блистал изобретательностью, даже фантазировал, но при всем том лишнего себе не позволял; он не виноват, нарекая одного Левшой, а другого Кучерявым, поскольку те ничем больше не выделялись. Возможно, он несколько увлекся, назвав лысого Кучерявым, но какая армия без юмора!

Заминка вышла с номером десятым. Малый оказался на редкость ординарным, как ни крути — никаких особых примет. Пережевывая его глазами, лейтенант пытался зацепиться за какую-нибудь бородавку или угадать в скучающем равнодушном лице мало-мальски примечательную черточку характера, но фантазия начисто отказала ему.

— Что такой постный? — спросил он раздраженно. — Ты мне своей физиономией весь взвод в тоску вгонишь.

— На других посмотрят — развеселятся, — без всякой интонации ответил малый, но отчего-то строй прижух, а сержант втянул голову в плечи.

— Ты, оказывается, философ, — после паузы сказал лейтенант. — Мы с тобой еще порассуждаем.

Итак, знакомство состоялось. Лейтенант еще раз окинул взглядом пополнение, набрал в легкие воздух.

— А теперь слушайте внимательно и зарубите себе на носу. Вы прибыли сюда воевать. Во-е-вать! Понятно? Я сказал все. Сержант, командуй.

Когда лейтенант прибыл на остров, а было это так давно, что он и не помнил тот день, здесь уже стреляли. С кем шла война, он не знал и никто не знал, даже верховное командование — в приказах говорилось туманно: «вражеские войска» или просто «противник». Впрочем, и приказов не было. В блиндажном сейфе хранился один единственный секретный документ, неизвестно кем и когда положенный. В том документе предписывалось оборонять плацдарм и никаких активных действий не предпринимать, пока не будет на то особых распоряжений. За все время лейтенантской службы каких-либо распоряжений не поступало, и можно было бы предположить, что о плацдарме забыли, если бы не катер, раз в месяц доставлявший на остров пополнение и все остальное, что полагается на войне, — боеприпасы, продовольствие, обмундирование.

Лейтенанта сюда прислали па смену другому лейтенанту, который, говорят, свихнулся и пустил себе пулю в лоб. Может, его и убили — свидетелей его смерти не оказалось. Вообще здесь, на острове, узнать что-либо определенно было невозможно. Лейтенант не был уверен — остров ли это? Плацдарм представлял собой аппендикс суши, выползавший из брюха непролазного болота, за которым располагался противник, и что там, у противника, можно было только гадать. Самого противника тоже никто не видел. Однако стреляли — это факт. Бои шли ежедневно, без выходных. Они начинались всегда в одно время — под вечер, часов в семь восемь, когда с моря и из болота поднимался туман, и заканчивались с наступлением темноты. Ночью стрельба прекращалась, берегли патроны, но все были настороже — мало ли что замышляет противник в непроглядной тьме.