День разгорается - Исаак Гольдберг

Ис. Гольдберг

День разгорается

Роман

Часть первая

Баррикаду строили неумело, но весело. На углу свалили витрину из-под афиш и бросили ее поперек переулка. С портновского магазина «Майзель и сын» содрали длинную вывеску, выкатили из ближайшего двора старую телегу, натаскали ящиков, досок, дров.

Днем к строящейся баррикаде подходили соседи и осматривали ее деловито и хозяйственно.

— Мешков-бы сюды с песком! Вот на фронте ловко с мешками в траншеях выходило!

— Кабы снегу больше, так набить бы его стенкой, да водой облить! Очень хорошая защита получается!

— Песку, песку поболее-бы!

Днем вокруг дружины ползали любопытные, носились мальчишки. Даже притащилась торговка с калачами.

А к вечеру, когда баррикаду кое-как соорудили и возле нее залегли дружинники, кругом стало пустынно.

Вечером Павел на полчаса сбегал к Гале.

— Павел, — попросилась девушка, — я с тобою!

— Нет, Галина! Оставайся здесь. Оставайся!

— Чудак ты, Паша, как же я могу без тебя? Я измучаюсь. Мне с тобою спокойней.

— Тебе нельзя. Туда выделена определенная группа. У тебя другое дело...

— Возьми меня...

— Молчи! — с ласковой суровостью приказал Павел и положил обе руки на плечи девушки, — молчи и слушайся старших!

Ночью было тихо. Октябрьский мороз сковал бесснежную землю. Октябрьский мороз тугой изморозью стоял неподвижно в воздухе. Красный огонь костра беспомощно никнул к земле под стужею. От красного огня кругом подплясывали неуловимые тени.

Дружинники зябко ежились. Они подходили к костру и грели окоченевшие руки. С вечера они оживленно беседовали, перекидывались шутками, пели. Стылая, морозная ночь сморила, нагнала молчаливость. Дружинники замолчали.

Павел прикурнул[1] возле огонька и боролся с дремой. Сон накатывал на него, сцеплял глаза и заволакивал окружающее красноватым густым туманом. Не поддаваясь сну, Павел вставал, подходил к баррикаде, взбирался осторожно на нее и вглядывался в пустынную улицу, легшую мертво и настороженно между затаившимися, слепыми домами.

Товарищи вокруг Павла тоже боролись со сном и стужею. И когда Павел подходил к баррикаде, кто-нибудь присоединялся к нему и сдержанно говорил:

— Тихо кругом. Пожалуй, ничего нынче не будет.

— Пожалуй... — соглашался Павел и всматривался в безлюдье и пустынность улицы.

Под утро, когда стало холоднее, словно холод шел от белесого рассвета, где-то в стороне, далеко отсюда, захлопали редкие выстрелы. Дружинники разом вскочили и столпились возле баррикады.

— На Знаменской перестрелка!

— Кожевенники там! Дружина большая!..

— Там близко от казарм... Жарко ребятам придется!

— Жарко...

Павел прислушался к перестрелке и оживился:

— Ну, вот, ребята, начилось, значит! Теперь недолго ждать и у нас...

Дружинники подтянулись к баррикаде. Некоторые стали возиться с оружием, другие принялись примащиваться к ящикам и дровам, отыскивая удобное местечко. Костер вспыхнул и стал замирать. Дым пополз по земле горький и серый.

Худой мужик с всклокоченной бородой и в рваном полушубке подошел к Павлу.

— Слушай, товарищ, мне бы сходить... Покеда не началось. Обещал я ребяткам побывать у них утречком. Двое их там. Поди, замлели...

Павел недоверчиво поглядел на мужика, отвел от него глаза и неприязненно сказал:

— Шутишь, парень! Как же можно теперь уходить? Теперь каждую минуту казаков жди... Не ладно ты!.. Сказал бы лучше, что дрефишь, ну и ступай! Без фокусов! Мы никого не задерживаем!

Несколько дружинников, прислушавшись к разговору, хмуро посмотрели на мужика. Кто-то насмешливо и грубо крикнул:

— Кишка тонка! Не держи его, Павел, пусть он к бабе ворочается, там спокойней!

— Я не к бабе... — обидчиво и растерянно оправдывался мужик. — У меня, вишь, ребятишки дома одни. Тут недалечко. Я бы мигом.

Так же неприязненно, как прежде, Павел снова повторил:

— Если дрефишь, уходи!

Всклокоченная борода мужика метнулась в сторону. Огорченно и растерянно мужик мотнул головою:

— Не дрефлю, нет! Говорю — к ребятишкам... Я, значит, пошел, товарищи!..

Дружинники пасмурно насупились. Павел хмуро и презрительно махнул рукою.

Мужик туже затянул опояску на полушубке и быстро пошел прочь от баррикады.

Дальняя перестрелка в просветлевшем утре слышалась громче и ближе.

Третий день в городе было неспокойно. Третий день по главным улицам разъезжали патрули и на перекрестках стыли часовые. Магазины были закрыты и базары пустовали. Обычная жизнь города замерла и вокруг были смятение и беспорядок.

Заводы стояли пустые и над их трубами не плавал и не клубился дым. На вокзале мертвое спокойствие пугало своей неожиданностью и в стороне, как очарованное стадо, сбились беспорядочно вагоны и паровозы.

А в районах, которые грудились возле заводов и мастерских, перекрестки улиц в разных местах были загромождены баррикадами. И вооруженные люди сторожили эти баррикады.

У вооруженных людей было возбужденно-радостное настроение. Над ними реял смех, они перекидывались шутками. Они большей частью были молоды и свежо и ясно беззаботны. И молодая и ясная беззаботность их не омрачалась взрывами выстрелов и подкрадывающейся опасностью.

Третий день город жил небывалой жизнью, оторванный от других городов, потерявший связь с ними. Тугие нити телеграфных проводов молчали, по тугим нитям телеграфных проводов не скользила невидимо безмолвная весть из других мест, от городов, от широкого и смятенного мира.

Над городом реяло непривычное слово: забастовка! Оно чернело на белых лоскутках прокламаций, расклеенных по заборам и витринам. Оно перекатывалось из дома в дом, и то пугало иных и наполняло их бессильной злобою, то радовало других и согревало:

— Забастовка!

Губернаторский белый с колоннами каменный дом, как крепость, охранялся усиленно. Во дворе бивуаком расположились солдаты, на улице стояли часовые и пугали своей суровостью прохожих. У губернатора все время шли совещания. И к нему и от него беспрестанно приезжали и уезжали жандармский полковник, воинский начальник, полицеймейстер и прокурор. А казаки-вестовые с разных концов города вскачь приносили сюда новые вести. И все эти вести, стекавшиеся с разных концов, говорили об одном:

— Забастовка!.. Забастовали!..

И тогда от казарм усиленней текли ощетинившиеся штыками роты и на рысях проносились казачьи патрули.

Солдаты шли по мирным улицам. Город безмолвствовал. Город притаился. Но когда казачий патруль впервые сшиб и рассеял толпу демонстрантов, над которой реял дерзко и вызывающе красный флаг, и когда нагайки полоснули по спинам, выдирая вместе с клочками одежды живое мясо, когда брызнула первая кровь, — путь уверенно марширующим солдатам стал преграждаться баррикадами.

Вокруг баррикад вспыхнуло оживление. К баррикадам стянулись люди. Разные люди.

Худой мужик с всклокоченной бородой и в рваном полушубке ушел в раннее тусклое утро от баррикады, потуже затянув опояску на полушубке.

Павел мгновенье поглядел ему вслед и подумал:

— Дезиртир!

И больше уже не думал и не вспоминал о нем. Потому что утро хмуро и нехотя разгоралось, потому что взрывы и раскаты выстрелов становились все громче и настойчивей.

В тусклых кривых улицах, по которым торопливо пошел худой мужик, было безлюдно. Ставни глухо прикрывали тревожный и безмолвный покой жителей. Замерзшая земля упруго гудела под быстрыми шагами. Седой иней мутно тускнел кругом, покрывая дощатые тротуары и крыши.

Тусклые кривые улицы привели мужика к скрипучей калитке. Он толкнул ее, она распахнулась. И скрип ее наполнил его радостью. Скрип калитки был привычным, родным звуком.

По изрытой осенними дождями тропочке дошел он до темной избы с прикрытыми ставнями и стукнул в дверь. За дверью всплеснулись детские голоса:

— Тятя?.. Тятенька?!

— Ну-ну, я, ребятки! — успокоил он, входя в полутемную избу. — Вот сказывал, что приду и пришел!

Ребятишки обступили мужика. Они были в одних рубашонках, а в избе стоял крепкий холод. И они дрожали. Но приход отца вытянул их из постели, где им было немного теплее. И теперь они дрожали не только от холода.

Их было двое — мальчик лет семи и совсем крошечная девочка. Мальчик глядел из-подлобья и губы его дрожали от обиды и горя. Девочка прижалась к отцу и всхлипывала:

— Боюся... тятенька, боюся!

— Молчи, Нинишна! — прикрикнул на нее мальчик. — Плакса!.. Вот она все ревет! Все ревет, а мне спать хотца... и исть!..

— Ах, беда, ребятки! — засуетился мужик. — Хлебца нигде раздобыть не мог. Такая заваруха округом!