День разгорается - Исаак Гольдберг

— Долой самодержавие!..

Этот безмолвный, но дерзкий крик плаката веселил и радовал. Запретные слова, которые еще совсем недавно появлялись только в напечатанных в подпольных типографиях прокламациях и произносились крадучись и с опаской, теперь вырвались открыто на улицу и громко звучат и их ничем не заглушишь. Так же, как ничем не заглушишь яркие песни, которые стали вспыхивать то здесь, то там в толпе демонстрантов. Песни звучали молодо и свежо, как молодо и свежо было все кругом: и необыкновенная взволнованность, и чувство опасности, и небывалая товарищеская связь совсем чужих друг другу, еще полчаса назад незнакомых людей. Серый октябрьский день светился скупо и буднично, но праздничны были лица и почти беспечны. Не было солнца, но в глазах сиял радостный свет и казалось, что день ярок и солнечнен, что на дворе не хмурая и студеная пора, заковавшая землю морозами, а сияющая, бодрящая весна.

Спутник Емельянова и Потапова разглядывал толпу, читал дерзкую надпись на полотнище, усмехался. В его усмешке были и удивление, и радость, и некоторое недоумение. В эти дни многое волновало и изумляло его. В эти дни раскололась его жизнь: где-то остались позади безнадежность, беспросветное существование и тупая покорность действительности.

— Неужто сковырнем? — спросил он Потапова, указывая на плакат. — Неужель ему хана приходит?

— Самодержавию-то? — переспросил Потапов. — Видишь, действуем!.. — Если не сдадим, так, конечно, сковырнем!..

— Вот и ладно!.. А то податься было некуды. Полное затмление жизни... Наипаче в деревне, крестьянству...

— А рабочим, думаешь, слаще? — вмешался Емельянов.

— Я не говорю... Всем туго. Только крестьянству уже нет. Так сузило, что хоть помирай... Главное, земля...

— Революция возвратит землю трудящимся, — назидательно сказал Потапов. — Рабочим — фабрики, а крестьянам земля!

Из собрания все выходили и выходили. Улица пред трехэтажным домом заполнилась людьми. Над толпою, как невидимые клубы горячего пара, волновался шум. Этот шум мешался с колокольным трезвоном, который не умолкал и о чем-то предупреждал. Но толпа не прислушивалась к нему и была захвачена своим настроением, своим делом. Те, кто стояли поближе к знамени и к плакату, стали выстраиваться в широкую шеренгу. По толпе пробежало:

— Товарищи, постройтесь по восемь в ряд!.. По восемь!

Всколыхнувшись, толпа суетливо стала строиться в ряды.

Емельянов в раздумьи поглядел на красное знамя, на строющуюся, оживленную толпу и нехотя напомнил своим товарищам:

— Все-таки пошли, товарищи, к своей дружине. Время!..

— Придется, — согласились те. — Айда!

Они выбрались из толчеи и стали отходить.

Демонстранты весело строились в ряды по восемь человек.

Галя шла и с каждым шагом в голове у нее отдавалась острая боль. Но она превозмогала ее и торопилась продвигаться вперед. Мысль о Павле томила ее. Бегущая в панике толпа, а затем казаки, которые мчались оголтело и опьянев от скачки, от возможности безнаказанно хлестать всех встречных, пустеющие улицы, — все это умножало ее волнение, ее стремление поскорее добраться до брата и, наконец, узнать, что с ним.

Она шла, не оглядываясь, не всматриваясь в окружающее. Ей надо было пройти несколько боковых улиц, свернуть на главную, пересечь ее и там она уже скоро доберется до переулка, в котором забаррикадировалась дружина Павла. Но когда она подходила к главной улице, оттуда донесся до нее невнятный гул. Ее охватила тревога. Она почувствовала новую опасность и замедлила шаги. Чем ближе подходила она к главной улице, тем явственней становился шум. Наконец, она отчетливо различила нестройное пение. Узнала мотив песни, разобрала слова.

«Гимн!.. Поют «Боже царя храни»!.. Значит, черносотенцы вышли все-таки на улицу?»..

Галя вспомнила об угрозах, раздававшихся со стороны черной сотни по адресу забастовщиков, о целом ряде диких выходок черносотенцев, о работе, которая шла в полицейских участках, — и ей стало не по себе. Патриотическая, черносотенная манифестация — это, значит, на улицу выпущены все самые худшие элементы города, это значит озорство, буйство, погром, кровь... Девушка сжала губы и нахмурила брови. Эх, почему она не с дружинниками? Вот сейчас, вот теперь? Она пошла бы разгонять эту чернь, которая наделает чорт знает каких бед, которая мешает народной борьбе, которая ополчается на все светлое... Эх, почему она не там, у дружинников? Почему ей приходится теперь бессильно сжимать кулаки и смотреть на это безобразие?!.

Она прошла еще несколько шагов и остановилась на углу. Отсюда ей видна была главная улица. Вдалеке надвигалась густая толпа. Над толпой поблескивало золото. Толпа шумела. В шуме этом теперь уже терялось и пропадало пение.

Галя ждала, что толпа пройдет мимо нее, но голова манифестации с колыхающимися над нею хоругвями медленно завернулась в боковую улицу за два квартала от того угла, на котором стояла девушка. Галя сообразила: идут к железнодорожному собранию. Она дождалась пока не скрылся за углом последний участник процессии, на глаз подсчитала численность манифестации, огорчилась, что собралось так много народу («и откуда у них столько людей берется?») и пошла своей дорогой, туда, где что-то происходило с Павлом.

Но ей так и не пришлось дойти до места.

На пустынной улице появился прохожий. Он шел, трусливо оглядываясь и медленно продвигаясь вперед. Завидев девушку, он приостановился, как бы соображая, не бежать ли ему, но всмотрелся и быстро побежал ей навстречу.

— Куда вы, Воробьева? — запыхавшись спросил он. — Куда?

Галя узнала гимназического учителя математики, чудаковатого Андрея Федорыча. Низенький, рыжий, в больших выпуклых очках, за которыми испуганно и всегда недоуменно мигали близорукие глаза, он пользовался какой-то покровительственной любовью у гимназисток.

— Разве можно в такое время на улицу выходить? — с ужасом продолжал он. — Боже сохрани!.. Видите, что делается.

— А вы сами, Андрей Федорыч? — невольно улыбнулась Галя.

— У меня дела! — замахал руками Андрей Федорыч. — Обязательно в магазин надо. Обязательно!..

— Да ведь все магазины закрыты.

— Ну, авось, какой-нибудь торгует... Да пустяки!.. А вы-то зачем?.. Ступайте, ступайте домой!..

Галя покачала головой.

— У меня, Андрей Федорыч, серьезное дело. Я домой не пойду... Мне брата разыскать надо...

— Не пущу! — вдруг освирепел Андрей Федорыч, хватая Галю за рукав. — Безобразие какое!.. Тут казаки скачут, чорт знает что происходит, а она...

— Я с казаками уже повстречалась, — высвобождая рукав из слабых пальцев учителя, успокоила его девушка. — Даже нагайкой меня уж успели хлестнуть...

Андрей Федорыч еще сильнее ухватился за Галю.

— Не пущу!.. Пойдемте ко мне... Я вас к Гликерьи Степановне сведу. И никуда больше не отпущу!.. Никуда!

Маленький человечек смешно подпрыгивал перед девушкой и тянул ее за собою.

— Не пущу!

— Мне надо брата разыскать...

— И слушать не хочу!.. Где вы его разыскивать будете? Нет, нет!..

Было и смешно, и обидно, и тягостно. Андрей Федорыч был настойчив. На его добром, некрасивом лице блуждала растерянная улыбка и губы складывались в плаксивую гримасу. Но видно было, что он от своего не отступится.

— Ну, где вы его станете разыскивать? — повторил он, заметив на лице Гали нерешительность и колебание. — Везде в городе беспорядок, магазины не действуют, извощиков нет... Бесполезно... А у нас вы отдохнете. Безопасно... И Гликерья Степановна вам что-нибудь посоветует...

Он настоял на своем и увел девушку за собой. Безвольно, с усилившеюся болью в голове, Галя почти покорно пошла за ним.

Высокая рыхлая женщина в пестром капоте и со взбитой пышной прической, открывая дверь, басом спросила:

— Достал?.. — Потом, заметив Галю, переменила тон и подозрительно протянула: — Откуда это?..

Андрей Федорыч засуетился.

— Понимаешь, Гликерья Степановна, идет себе одна по улице... Такое безрассудство!..

— Кто это?

— Да понимаешь, Гликерья Степановна, Воробьева, Галочка... У меня кончила, замечательный математик... Заме-ча-ательный!..

— Здравствуйте, — не обращая внимания на мужа, поздоровалась женщина. — Проходите.

Галя сконфуженно потупила глаза.

— Я ведь шла по делу... А это Андрей Федорыч настоял, чтобы я зашла...

— Проходите! — повторила женщина и в голосе ее зазвучала настойчивость. — Андрей Федорыч хоть и непрактичный у меня, но поступил правильно: разве можно молодой барышне в такие дни по улицам одной ходить!

Она почти толкнула Галю из передней в комнату, которая служила, повидимому, одновременно столовой и кабинетом Андрея Федорыча, и сразу же не надолго оставила девушку.

— Не достал?! — грозно обернулась она к мужу. — Я так и знала! При твоей непрактичности...