Падение - Эбрахим Голестан

Эбрахим Голестан

Падение

1

Дверь отворилась, впустив неприятный запах из коридора, и в помещение бани друг за дружкой вошли двое. Они тащили стремянку; в левой руке каждый нес за проволочную ручку ящик с красками, а правой придерживал стремянку, лежащую на плече.

Они прошли через банный зал и остановились у длинной каменной скамьи, где цирюльник обычно раскладывает свои бритвы, ножницы, машинки и гребни.

Железная дверь, скрипнув, стукнулась о раму, и звук эхом отозвался в пустоте.

В воздухе стоял запах сырой известки. Воды в бассейне не было. Стенки узких водосточных желобов, всегда докрытые слизью, сейчас были сухими. Четыре толстые каменные колонны поддерживали купол потолка, образуемый несколькими небольшими сводами, и солнечный свет, проходивший через стеклянные окошки в этих сводах, освещал ровный и сухой каменный пол, усыпанный известкой. Оба разом наклонились вправо, опустили стремянку на пол и высвободили руки.

Один из них сказал:

– Вроде кончим сегодня.

Другой посмотрел вокруг себя, потом на своды потолка. За стеклами раскачивались зеленые ветви деревьев. Перед его глазами возникли призраки банщиков и клиентов, кто-то поднимался по ступенькам из бассейна, а кто-то с бородой, окрашенной хною, спал на почетном месте в нише напротив входа.

Первый поставил ящики на длинную каменную скамью и сказал:

– Ну, давай.

Тени рассеялись, и он пришел в себя. Они вместе наклонились, взялись за верх стремянки, подняли ее, потом расставили и подвинули ближе к колонне.

– Сегодня кончим, – сказал первый.

– Наверно, – ответил второй и поднялся на лестницу. Сверху ему была видна половина бассейна.

Дно в бассейне было темным от присохшей грязи, и на ней видны были полосы, оставленные метлой. Рассыпанная известка там, где на нее попадали лучи солнца, отсвечивала белым.

– Дай сюда, Азиз, – сказал тот, что был наверху, нагнулся и принял от Азиза ящик с красками. Кисть тоже была в ящике. Он повесил ящик за проволочную ручку на крюк, вбитый в лестницу, и стал рассматривать карандашный рисунок, покрывавший колонну. Линии перекрещивались и расходились, образуя треугольники и многоконечные звезды.

– Этот тоже возьми, – сказал Азиз и, подняв руку, протянул ему другой ящик. Видя, что тот не обращает внимания, он повторил: – Ну бери же, – а потом резче: – Гулям.

– А?! – Гулям увидел руку Азиза, протягивающую ящик. Наклонившись, взял его.

Азиз залез на лестницу с другой стороны, окинул взглядом карандашный рисунок и взялся за работу.

Гулям обмакнул кисть в краску, повернул ее, прижимая к краю ящика, потом вынул и начал обводить черным карандашный рисунок.

Было жарко и душно, пахло известкой, и все было пронизано мягким рассеянным светом. Гулям, задумавшись, водил мягким кончиком кисти по карандашным линиям. Он весь ушел в созерцание линий – они прерывались, поворачивали, и вот поверх всего проступило легкой дымкой лицо Фатимы. Фатима дышала; Фатима тяжело вздыхала, сдвигала брови, потом лицо ее разгладилось, смягчилось, и вот она уже целовала его; потом перед его глазами оказался ее цветастый платок, и снова он ощутил поцелуй. Лица уже не было видно, но он знал, кто это, и, казалось, слышал, как пахнет молоком от губ и кожи Фатимы; он узнавал и самого себя – не того, кто, стоя на стремянке в столбе пылинок, кружащихся в солнечном свете от сводов потолка до сухого каменного пола, разрисовывал колонну, но того, никем не видимого и только ему известного, так знакомо растворившегося в поцелуе… и вот сам он тоже исчез, остался только его призрачный двойник посреди сверкающего шатра света; и для того, кто был внутри этого сияния, все внешнее казалось облеченным тьмою и забвением небытия. Волосы Фатимы постепенно темнели, знакомые черты обретали выпуклость и четкость. Ее скуластое лицо, черные волосы целиком завладели взглядом Гуляма. Стоя на самом верху стремянки, Гулям неотрывно смотрел в одну точку.

Азиз работал с увлечением. Он наносил краску на заранее прочерченные карандашные линии и выводил звезды. Мысли его были сосредоточены на звездах и карандашных линиях, никакие иные образы не возникали перед его глазами. Вдруг Азиз заметил, что однообразие узора нарушилось, и сразу понял, что это Гулям перестал работать. Он взглянул на Гуляма. Тот стоял нахмуренный, сдвинув брови и сжав губы, и, прищурясь, смотрел на рисунок. Азиз тоже посмотрел туда, думая увидеть там раскрашенный рисунок. От изумления он невольно пошатнулся: поверх карандашных линий, рядом с раскрашенными и недокрашенными звездами, было нарисовано женское лицо. Рисунок был грубым, как солнце с женским лицом, обычно украшающее женские предбанники или покрывала в хосейние [1]: из тех неотличимых друг от друга трафаретных красавиц, какими на каламкарах [2] изображают то Ширин, то Лейли или Хумай, а то Билькис или Зулейху [3].

– Ты что? Рожи малюешь?

Фатима, с ее улыбкой, блеском глаз, жесткими темными кудрями, исчезла… остался лишь след, чернеющий на известке стены.

– Ну и красотка получилась!

Гулям растерянно смотрел на рисунок, воплотивший его мечтания. Фатима возвращалась. Ее волосы, черные и кудрявые. Ее грудь, крепкая и вздымающаяся. Ее глаза, зубы, улыбка…

Слышался невнятный гул голосов рабочих, отделывавших предбанник. Гулям все не приходил в себя. Веселая ухмылка сползла с губ Азиза. Чтобы прервать безделье и прогнать наваждение, он провел испачканной в краске тряпкой по рисунку, изображавшему фантазии Гуляма, и громко расхохотался.

Гулям вскрикнул и попытался остановить руку Азиза. Лестница зашаталась. Азиз обхватил руками каменный столб, а Гулям еще какой-то миг пытался сохранить равновесие, он раскинул руки и качнулся назад, упираясь босыми ступнями в ступеньку лестницы; черно-белое пятно, оставшееся от лица Фатимы, метнулось перед его глазами, и он с воплем полетел вниз головой. Лестница тоже двинулась, зашаталась и упала.

Азиз, вцепившийся в столб, стремительно заскользил вниз. Раздался грохот падающих ящиков. По сухим камням растекались краски, тучи известковой пыли поднимались по столбам света к сводам потолка, а наверху досыхало размытое лицо Фатимы.

2

Сначала он услышал тонкий писк комара над самым ухом, потом шаги прохожих на улице, внизу, но ничего этого не узнавал; взгляд его не отрывался от полинялой занавески, колыхавшейся на ветру. Все было погружено во тьму. Потом он увидел, как внесли лампу: желтый комочек света проплыл через комнату и остановился в нише. Ему положили на лоб влажную тряпку… Это все, что он мог вспомнить, а до этого как будто ничего и не было.

Он попытался встать. Подполз на четвереньках к узкому окошку, чуть приподнялся и выглянул наружу. Мягкий ночной ветер коснулся влажной тряпки у него на лбу. Тряпка сползла на глаза. Он снял ее и стал смотреть на улицу. Внизу, далеко, светил фонарь. На улице никого не было. Где-то слышались шаги. У него кружилась голова. Шаги не затихали. Потом собака прошла вслед за своей длинной тенью по выпуклым булыжникам мостовой – вперед, в даль, в темноту, в невидимость… Все так же слышались шаги, но никого не было видно.

Он сел у окна, посмотрел на занавеску, раздуваемую ветром, и подумал о жене – это она принесла лампу. Он заснул, а когда проснулся – проснулся внезапно, охваченный испугом, – почувствовал, что кто-то спит рядом с ним, и, прежде чем его глаза смогли хоть что-то различить в темноте, понял: это жена, его жена.

В тишине ночи комната, освещенная тусклым светом лампы, казалась пустой. Кожа спящей жены, покрытая множеством теней, отдавала желтизной. Он пытался увидеть ее закрытые глаза, волосы и привыкал к темноте. Он слышал ее сонное дыхание. Вдруг почувствовал боль во всем теле. Голова закружилась. Он вытянулся на спине и уставился в потолок. Сон не приходил. Он смотрел на закопченные балки потолка, вырисовывавшиеся у него над головой, и вспоминал, что, падая с лестницы, думал о жене. А жена спала, и не было ее взгляда, обычно такого живого и веселого, и она казалась холодной, словно застывшая пена. Так он рассматривал ее и вдруг заметил, что жена уже открыла глаза и пристально на него смотрит.

Жена сонно улыбнулась и спросила:

– Ну как ты, бедненький мой?

Ночь тиха, фитилек лампы привернули. Он вдыхал терпкий запах ее кожи.

– Хорошо, что не поранило нигде, и голову, слава Богу, не расшиб. Все обошлось.

А ведь он упал.

Жена повернулась, обняла мужа за плечи, притянула к себе, он тоже повернулся к ней. Поцеловала его.

Муж смотрел ей в глаза, а она уже обнимала его. Она поцеловала его снова, более страстно и продолжительно. Он уже не видел глаз жены. Взгляд его утонул в ее волосах, он прижимал ее к себе, вдыхая запах ее кожи, обнимал все крепче – и вдруг услышал, как заорала кошка. Что, и она тоже?… Все его мысли смешались, он больше ни о чем не думал и только желал ее, хотел брать и брал, он был весь в желании. Жена металась и прижималась к нему, потом спросила: «Не плохо тебе?», а он снова желал ее, и жена снова: «Дорогой ты мой!», и снова: «Не плохо тебе?» Он прижал ее к себе, и вдруг внезапный вопль, страшный в своей неожиданности, заставил его содрогнуться – это орала невидимая в темноте кошка. А потом он оправился от испуга и вот уже скользил, освобожденный, как бывает в хорошем сне – парил в воздухе, над пустою глубиной, и тело его расслаблялось, содрогалось и снова расслаблялось, он становился легким, а потом вдруг весь одеревенел, и жена спросила: «Не болит нигде?», а он положил руку на ее грудь и устремил взгляд на косые балки потолка, казавшиеся в ночной темноте какими-то мягкими и рыхлыми. Сказал: