Кормление облаков. Стихи - Александр Иличевский

Кормление облаков

Стихи

Александр Иличевский

© Александр Иличевский, 2017

ISBN 978-5-4485-8134-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Cтихи

Двадцатый век

I. Ванзее

Двадцатый век научил камни слезам, но прежделюдей обратил в бесслёзные камни.Единственное оружие против вечности – память,и тело обучилось привычкам растений —с их терпением, привычкой к осени, зиме,к нестерпимому свету небытия, то естьк слепящим снегам и безмолвию. Льдыпополнились последним дыханьемполярных исследователей – несколько снежинок,слетевших с губ пожираемого вечностью человека.Гангрена и вечность чаще всего начинаются с ног,ибо обе не терпят подвижность.Где я, куда я попал, где здесь выход?Двадцатый век многое перенял у обеих —повторяю, у вечности и гангрены, темноползущей, как ледяная вода мелководья,вверх по бедру: все глубжеступаешь во льды, привносягорстку кальция в снега. Вечностьна ощупь похожа на материнскую грудь,с увядшим пустым соском, которыйвы теребите губами напрасно, покудаодиночество приближает к вам холодные губы.Перистые облака – эти невесомые лезвия,воздушные ямы безвестности, могилылетчиков, прозрачные подземелья,усилия пальцев, сжимавших штурвалили женское запястье: все это тканьколыбельной вечности и воображения,бессильного представить ничто, никого —сотканного из линий жизни, перехваченнойредкими узелками, – какой-нибудь милой                                                                          бретельки,нечаянно брошенным взглядом на спускепо эскалатору метро, или: веточка над прудом                                                                                  с луной,звук голоса, от которого сердце восходит в горло,всхлип страдательного залога и тощего ада.Алфавит рассыпан, утеряны буквы надежды,часть пристрастной речи не станет рекой                                                                               причастий:горстка крестиков, восставших против нулейв знаменателе несчетных жертв.Что еще придумает вечность радиукрепления собственной власти?Две-три ноты, «поклянись, что не бросишь»,несколько слогов позывных и пустые клятвы…Все это пропой хрипло, как кричат журавли,покидая протяжно, с тоской, покидая,стягивая ткань синевы с плоти туч, забываяо нас, забывая дыхание боли, смысл вообще.Жизнь на Среднерусской равнине – этополя перелески, овраги, лазурь,просеки, рощи, ухабы, священные родникии папоротник, похожий на орла,падающего на мышь. Жизнь здесь всегдарастила печаль на скудных почвах.Круговорот печали и бездействиядает урожай тоски и небесной лазурис тонущим в ней жаворонком. Двадцатыйвек, как сказал бы Блаженный Августин,это только долгая полоса беспомощности Бога.Как же вымолвить слово против?Плоть первая отринет мир, душа за ней.Какая выдумка эта Вселенная, зачем она,если не для человека, если без него, а не без Бога,возможно все. Иначе – что такое Мамаев курган:миллион погибших, воплотившихся в молчание.О войне мы знаем только со слов выживших.Самое страшное – вот это молчаниебольшинства. Сгущенная жгучая, как                                                                       капля солнца,тишина, вытолкнутая диафрагмами всех погибшихвместе с последним вздохом. Самолетвзлетает. Половинка розовой луны в лужеперистых облаков, зажженных закатом.Кончики крыльев подрагивают, как чаячье перо,выпавшее из строя. Что ждет нас за горизонтом?В туманной плоти созвездий,                                             в присутствии незримоймолчащей массы вселенной, способной скрутитьв рог мириады млечных путей и распрямить.Представьте, что перед вами Джомолунгма, выпротягиваете к ней руку, и рука входитв массу горы, как пуля в мыльный пузырь.Точно так же мы поступаем с Богом.Так отчего же не допустить, что в жизнинечто бесконечно весомое и незримое,сложное до бессмысленности и в то же времясмертельно понятное – притягивает к намсобытия, милость, прощение,наваливается и растирает в прах?В конце концов, почему звездыне могут быть ангелами? Почему звезда,являясь раскаленным, сложно устроенным,наподобие мозга, сгустком текучих энергий,не способна мыслить? Сколько путеводныхутешений было послано нам звездным небом!Падучая звезда иногда сообщает о жизни больше,чем сама жизнь. И тем более история.Семейный альбом, кляссер с марками —правдивей учебников истории. Особенно, когдасмотришь в глаза молчанию. Только молчаниеспособно уравновесить Вселенную, этувсего лишь кем-то рассказанную историю.

Осенний лес бежит вдоль берега Ванзее.В окне поезда сквозь прореженное золото блеститстальное озеро, утки расцарапывают в нем небо.Билетные кассы у пристани заколочены до весны.Лодки выползают на стапеля —                                                     вот как осенью когда-товышли на сушу некоторые рыбы. Жизньна середине и больше не медлит.Вокруг собираются тучи руды и облачной нефти.Звезды огромные, как горящие горы,приближаются вплотную, прижигаютсамую сердцевину. Душа откликается на призыви склоняется перед архангелом Метатроном.В то время как тело наклоняется передвыставленными на тротуар из лавкиящиками с подгнившими овощами и дыней.Последний предел мирозданиясовпадает с пределом человека.Отчасти это утешение. Ведь вселеннаяпри всей бескрайности и величии – без человека,без его низости и удивления, без его высот иравнодушия – никчемная игрушка,вертящаяся в пальцах пустоты. Лучшее,на что мы способны: прощение.

II. Соль

Дипломат не должен себя так вести,                                                                  но он на нее орет.Она знает, что не ударит, и потому ни с места.Он – широкоплечий, высокий, чутьсутулый, тонкая кость,лицо узкое, моложавый, седые волосы и челка,роговые дорогие очки-велосипед.Она в берете, простое правильное лицо,дорогая одежда, с неброским изыском,что там полагается? шерстянаяюбка, пальто. У него трясутся плечи от гнева,он рубит рукою воздух и так орет, что прохожийв этой узкой улочке в Вене, впрочем,не сбавляя шаг, спрашивает: «Все в порядке?»И он отмахивается, бросая: «Все отлично».И переходя на свистящий яростный шепот:«Ты, сука, не понимаешь? Это важный момент,показать стихи такому мэтру! А ты…Ты всю жизнь мне палки в колеса вставляешь».Она стоит прямо и не моргает.Здесь, в Австрии, мало кто понимаетшведский, финский – и шведы, и финнычасто проводят уикенд в этой уютной столицевальса, Фрейда, Музиля, Малера,Виттгенштейна, аншлюса. Он поэти дипломат, неудачливый средний поэти мелкий старательный работник МИДа.Нет, она не хочет от него детей, дваждыделала аборт, а он желает свершений,уговаривает ее пойти с ним на ланчв литературный клуб Альте Шмидте —в старую кузню в центре Вены,в двух шагах от собора Св. Стефана.В нем находится знаменитое распятие,на котором закреплен треугольныйящичек, в каких школьники хранят минералы,наполненный пеплом Освенцима.К ногам Христа прах жертв,для которого у Бога нет объяснений,поместил папа римский Войтыла.Старая кузня в полуподвалепод сводчатыми потолкамизаставлена верстаками, наковальнями,гирляндами всевозможных щипцов,киянок, молотов, молотков, молоточков.Здесь высится пирамида горнила и старинныйнасос-улитка с хоботом для поддува.Толстенные промасленные доски пола,закопченные стены, здание XVI века.Великий Поэт стоит за столиком с тарелкойкартофельного салата и бокалом красного,и отвлеченно думает, что через полчасаобъявят нобелевского лауреата по литературе;что на этот раз ему, скорее всего, дадут.А то заждался. С презрением и скукой, хотядавно уже надо было вручить, конечно.Старый приятель из редколлегии альманахапри этой Старой Кузне, где теперьрасполагается литклуб, обещал дипломату,если тот примчится на юбилей падения Стеныиз Рима, подвести его к Поэту. Этонеобходимо, чтобы произвести впечатление,запомниться, хоть и смутно, вручить визитку ивзять у Поэта e-mail с разрешением прислатьему книгу: вдруг понравится и можно будетпопросить отзыв, или даже предисловие?Жена нужна, чтобы очаровать Поэта, – так училиих в дипломатическом корпусе. А любовникжены сейчас в Вене: дипломат-француз,у него, увы, тоже семья, а то бы она давнобросила своего неврастеника – от него ни детей,ни покоя. Да, она и сама не хочет.                                                                Не поймет, почемуона еще с ним. Наверное, потому, что не хочетдетей вообще, но боится себе признаться,и не желает расстраивать мать с отцом.Если она сейчас улизнет под предлогомпройтись по магазинам, она сможетвстретиться с Франсуа в Novotel,куда он примчался вслед за ней из Парижа.И ей где-то в кончиках пальцев жалко мужа.Ах, если бы он не кричал!                                                Она бы к нему потянулась.Но последние годы он все время такой.Совсем спятил со своими стихами.Чего он хочет добиться от литературы?Нет ничего отвратительней                                                   отвергнутого любовника.Она испытывает омерзение, когда видитв его лице гримасу обиды и плача.Еще один прохожий обернулся: «Все в порядке?»Дипломат мгновенно растягивает рот в злобнойулыбке: «Все отлично, мы дискутируем».И тогда она позволяет себя увлечь в Старую Кузню.Там толчется толпа и приятель мужаподводит его к столику, где одиноковеликий Поэт склонился над тарелкой,над пригубленным, судя по майонезнойполоске от губ, бокалом, в тот самыймомент, когда он уже забываето новостях из Стокгольма. Он привык забывать,он рад, что Господь наделил его счастьембеспамятства, ибо с ним в жизнипроизошло столько всего, что малокому из смертных по силам хотя бызапомнить. «Впрочем, – думает Поэт, —человек не блоха: ко всему привыкнет».Теперь он поглощен чем-то другим, тем, чтопривиделось сегодня утром, еще в постели.Ему снилась чужая жизнь, во сне он был моряком,сошедшим с корабля в Гамбурге и пребывавшемна Риппербан, в толчее среди                                                   девиц и пьяных туристов.Он так хотел любви в этой толпе,                                                             так желал женщин,что сердце поднималось в горло, будтопри первом мальчишеском поцелуе.Но он не мог подойти к девицам,                                                                взять одну за руку:во сне он был бессилен по мужской части.Раньше он никогда не плакал от сновидений.Он думал об этих слезах по пути сюда, в этотстранный литературный клуб, в какой-то кузне.Да, куй, пока горячо, скоро ледниковый период,ядерная зима, наступление Коцита,мир вообще за последнее десятилетиестал подозрительно собранным, с суровымлицом, куда-то подевался инфантилизм,вымерли левые, что-то случилось с временем,оно стало насквозь историческим, теперьнигде нету места личному и безвестности,тайна стремительно становится явью. «Хотяу каждой эпохи своя эсхатология», – думает Поэт.Однако, он не ожидал, что на своем векуповидает и крушение империи, и адову поступьее агонии. «Я проклят и устал», —думает Поэт и поднимает подбородок,чтобы кивнуть в ответ на слова дипломата.Много лет назад этот швед былна его совместных чтениях с Милошем,Хини, Бродским и Стрэндом. Поэтподнимает брови и вспоминает,что в таком составе где только они не читали:и в Анн Арбор, и в Илинойсе, и в Беркли,но не говорит об этом, а снова кивает.На лице дипломата теперь проступаетгримаса беспомощности, он делает шаг ипритягивает к столику за локоть жену.Она улыбается, рассыпается в любезностях,всё, как полагается спутнице дипломата.Поэт мнет в пальцах визитку, пишетна ней свой e-mail и возвращает.Жена этого суетливого парня нравится Поэту.Но почему он никак не может вспомнить…Замечает, что ее лицо слепит, будтоему, как в поликлинике в детствекапнули в зрачки белладонны.И вдруг его обжигает. Онанапомнила ему его возлюбленную,с которой Поэт промучился в юности одно лето.«Вероятно, дело все в голосе», – думает они бледнеет. «Голос и запах – два призрака любви,способных растерзать вас всегда,спустя любое время». Больше Поэтничего не слышит. В ушах сновараздаются ее стоны, когда-торазорвавшие его мозг… Он услышалих, когда подкрался к окну ее спальни,на даче в Пярну, где они жили компанией,время хиппи и автостопа. Онав ту ночь была с его лучшим другом.И Поэт снова ощутил, как в горлесобирается комок. Той ночьюон долго-долго шел в темнотепо берегу залива, началась гроза, он залезпод опрокинутую лодку. Гром заглушал рыдания,шум ливня, большая вода – таким он помнитсвое первое горе. «Отчего же в русскойлитературе почти нет полномерныхобразцов женских характеров, дажеКаренина – это Толстой, мужчина», —думает Поэт, улавливая ее запах,этот мучительный вкус чистой холоднойводы и вишни. Он взглядывает из-под очковна дипломата. Он не видел ее полвека.Через несколько лет она вышла замуж,родила двоих и, говорят, переехала Коннектикут…Всё, что от нее осталось – образ,вдруг воплощенный в это тело. Теперьона находится в двух шагах за соседнимстоликом и внимательно слушает мужа, этоголощеного шведа, зачем-то пишущего стихи.Господи, да за что же. Мог лион предположить, что с ним на исходежизни, когда наступление веснывновь, как в детстве, приобрелоторжественное значение, сноваслучилась гроза, разразившаяся за порогомэтой Старой Кузни. Может, здесь трудилсяего предок, доставал клещамираскаленные заготовки, начинал мять ихточными ударами, чтобы снова и сновапопытаться выковать подкову счастья?Души неуспокоенных призраков капризны.Он открывает подаренную шведом книжку,перелистывает, не в силах вчитаться.Ему нужно сдержать дыхание ибиение раскаленного солнечного сплетения.Он думает: «Как все-таки эпическиустроено многое в этом мире.Один хороший человек – совсем не единица.За ним стоит воспитание и массаобстоятельств, сформированных или вызванныхк жизни в среднем не случайно. За каждойэлементарной частицей существованиястоят тоже в преобладании хорошие люди.Родители, предки, учителя, друзья. Итак далее, лавинообразно, вплоть до сонмаи далее в мириады. Точно так же за плохимчеловеком стоит воинство – виртуальное ифактическое собрание плохих людейи вызванных ими или сделавших их обстоятельств.Так что в любом отдельно взятом столкновении —сходятся войска – ангельские ичеловеческие – настоящие воинства плохого ихорошего. Только вдумайтесь, сколькоза нашими плечами событий, слов, людей,улиц, зданий, неба, пыли, солнца, хлябей».Та девушка стала его главной хлябью когда-то.Он едва выжил, летел к ней потом много лет,как мотылек на свечку. Но позже стремлениесникло, исчезло, и вот уж он и не вспомнит,когда последний раз думал о ней.«Впрочем, я прожил слишком долго».Но нельзя же так просто ее отпустить!И вдруг его осеняет. Он берет со столасклянку с солью и посматривая по сторонам,приближается к ней и ее мужу, становится рядом.Швед краснеет и говорит без умолку, едвапозволяя поэту вставить слово. Тот, однако,ничуть не смущен. Дрожащей рукой потихонькуон приближает кулак с зажатой солонкойк карману пальто жены дипломата.Несколько крупинок морской солиссыпается на подкладку, катятся по панелителефона и исчезают в шве. Поэт убираетруку. Зачем он так поступил? Насолилв отместку? Вспомнил арабский обычайиз «Тысячи и одной ночи» – мол, если рассыпатьсоль, то, чтобы избежать беды, надоперекинуть ее через плечо три раза.Он не знает. А еще когда-то римские легионерыполучали за службу плату в виде кусковкаменной соли. А может, он решилчастички древнего океана – того, над которымносился дух земли безвидной и пустой,высохшие капли вечности, ее кристаллы,поместить в подобающую оправу.

Александр Гольдштейн возвращается домой