Михаил Строгов - Жюль Верн

Жюль Верн

Михаил Строгов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

ПРАЗДНИК В НОВОМ ДВОРЦЕ

— Пришло новое сообщение, Ваше Величество.

— Откуда оно?

— Из Томска.

— А дальше провод оборван?

— Оборван со вчерашнего дня.

— Каждый час, генерал, телеграфируйте в Томск, и пусть меня держат в курсе происходящего.

— Слушаюсь, Ваше Величество, — ответил генерал Кисов.

Этот диалог происходил в два часа ночи, когда бал во дворце был в самом разгаре.

Весь вечер музыканты Преображенского и Павловского полков без передышки играли самые лучшие из входивших в их репертуар полек, мазурок, экоссезов [1] и вальсов. Бесчисленные пары танцующих дам и кавалеров заполнили великолепные гостиные дворца, возведенного в нескольких шагах от «старого каменного дома», свидетеля многих ужасных драм прошлого, отзвуки которых словно пробудились этой ночью, чтобы вторить мотивам кадрилей.

Впрочем, у главного распорядителя двора нашлись помощники в выполнении его деликатных обязанностей. Великие князья и их адъютанты, дежурные камергеры и дворцовые служащие выступали в роли устроителей танцев. Великие княгини, усыпанные бриллиантами, и придворные дамы в роскошных бальных одеяниях отважно подавали пример женам высокопоставленных военных и гражданских чиновников древней «белокаменной». Вот почему, когда объявили полонез и гости всякого чина приняли участие в ритмичном шествии, которое в празднествах подобного рода обретает значительность национального танца, в сиянии сотен люстр, многократно отраженном в зеркалах, смешение длинных платьев, украшенных кружевами, и мундиров, расцвеченных знаками наград, явило собой поистине неописуемое зрелище.

Это был миг упоения и восторга.

Большая гостиная, наикрасивейшая в Новом дворце, служила достойным обрамлением великолепному параду высоких чинов и блестящих дам. На богато вызолоченных сводах, уже слегка потемневших от времени, их яркие наряды мерцали словно звезды. Занавеси и шторы, пышными складками ниспадавшие долу, пламенели жаркими красками, с резкими перепадами на сгибах плотной ткани.

Через широкие окна с закругленными арками сводов свет гостиных, несмотря на затуманенные испарениями стекла, вырывался наружу отблеском пожара и дерзко нарушал ночную тьму, вот уже несколько часов окутывавшую сверкающий дворец. Этот контраст привлекал к себе внимание некоторых гостей, не участвовавших в танцах. Останавливаясь у оконных проемов, они могли заметить величавые очертания колоколен, смутно проглядывавшие сквозь темноту. Под лепными балконами молча прохаживались часовые с ружьем на плече, и от блеска дворцовых огней на их остроконечных шлемах вспыхивали гребешки пламени. Слышался порой стук сапог патрулей, отбивавших по каменным плитам чуть ли не более ритмичный шаг, чем каблуки танцоров по паркету гостиной. Время от времени повторялся от поста к посту крик разводящего, а иногда и звук трубы, примешиваясь к аккордам оркестра, вносил в общую гармонию свои звонкие ноты.

Еще ниже, перед самым фасадом, в широких полосах света, падавших из окон дворца, угадывались какие-то темные массы. Это спускались по течению суда, и воды реки, отражая мерцающий свет фонарей, омывали нижние ступени террас.

Хозяин нынешнего бала и устроитель этого праздника, к кому генерал Кисов обращался словно к монарху, был одет в простой мундир офицера гвардейских стрелков [2]. С его стороны в этом не было ничего нарочитого — просто привычка человека, малочувствительного к внешней роскоши. Его одежда составляла резкий контраст с великолепием тех облачений, что мелькали вокруг. В таком же виде он появлялся обычно даже среди своей охраны, состоявшей из грузин, казаков и лезгин — блистательного сопровождения, разодетого в ослепительные кавказские мундиры.

Этот человек был высокого роста и приятной наружности. Со спокойным лицом, хотя лоб и выдавал озабоченность, переходил он от одной группы к другой, но говорил мало и даже, казалось, весьма рассеянно внимал как веселым возгласам молодых гостей, так и более степенным речам высоких чиновников или членов дипломатического корпуса, представлявших при нем главные государства Европы. Двое или трое из этих прозорливых политиков — физиономистов по роду занятий — заметили на лице устроителя празднества смутные признаки беспокойства, причин которого они не знали, а спросить не считали возможным. Так или иначе, но в намерения офицера гвардейских стрелков явно не входило омрачать всеобщую радость своими тайными заботами, а так как он был одним из тех редких властителей, кому почти все привыкли подчиняться даже в мыслях, то веселье бала не прерывалось ни на мгновение.

Генерал Кисов, только что вручивший офицеру депешу из Томска, ждал позволения удалиться, но тот все еще хранил молчание. Телеграмму он уже успел вскрыть, и, когда прочел, лоб его омрачился еще более. Рука невольно легла на эфес шпаги, затем поднялась и на мгновение прикрыла глаза. Казалось, блеск огней слепил его, и он искал темноты, чтобы сосредоточиться.

— Итак, — вновь заговорил он, отведя генерала Кисова к проему окна, — со вчерашнего дня мы лишены связи с моим братом — Великим князем?

— Да, Ваше Величество, связи нет, и приходится опасаться, что в скором времени мы уже не сможем отправлять депеши через границу Сибири [3].

— Но ведь войска Амурской и Якутской областей, как и Забайкалья, успели получить приказ немедля выступить в направлении Иркутска?

— Этот приказ был передан последней телеграммой, которую нам еще удалось отправить за Байкал.

— А с властями Енисейска, Омска, Семипалатинска, Тобольска связь еще сохранилась?

— Да, Ваше Величество, наши телеграммы до них доходят, и на данный момент мы уверены, что за Иртыш и Обь татары еще не перешли.

— А о предателе Иване Огареве известий никаких?

— Никаких, — ответил генерал Кисов. — Шеф полицейского ведомства не имеет сведений, перешел тот границу или нет.

— Пусть его приметы немедленно разошлют в Нижний Новгород, Пермь, Екатеринбург, Касимов, Тюмень, Ишим, Омск, Еланск, Колывань, Томск — во все телеграфные посты, с которыми еще не прервана связь!

— Приказы Вашего Величества будут выполнены незамедлительно, — ответил генерал Кисов.

— Но обо всем этом — ни слова!

После чего генерал, почтительно откланявшись, смешался с толпой и вскоре незамеченным покинул гостиные дворца.

Несколько минут гвардейский офицер стоял задумавшись, а когда вновь вернулся к военным и политикам, собиравшимся группами в разных гостиных, лицо его уже обрело обычное спокойствие.

Важная новость, вызвавшая приведенный обмен репликами, не осталась тайной, как полагали офицер гвардейских стрелков и генерал Кисов. Разумеется, официально на эту тему разговоров не велось, — и даже полуофициально, поскольку «приказа» развязать языки не давалось, — однако кое-кто из высших чинов был более или менее точно осведомлен о событиях, происходивших по ту сторону границы. И тем не менее, то, о чем они знали скорее всего лишь понаслышке и о чем не велось разговоров даже меж членами дипломатического корпуса, — об этом негромко, словно делясь вполне точной информацией, беседовали двое гостей, которые ни мундиром, ни наградами не выделялись из числа приглашенных в Новый дворец.

Как, каким путем, через какого посредника эти двое простых смертных знали то, о чем столько других лиц, причем из самых влиятельных, могли разве что подозревать, — никто не мог бы объяснить. Не было ли это у них даром предвосхищения или предвидения? Или они обладали неким особым органом чувств, позволявшим видеть дальше того узкого горизонта, коим ограничено обычное людское зрение? Или особым нюхом для выведывания самых секретных сведений? А значит, почему бы не предположить, что благодаря этой укоренившейся привычке жить информацией и для информации, привычке, ставшей второй натурой, — сама натура их стала другой?

Из этих двоих один был англичанин, второй — француз, оба долговязые и худые, первый — рыжий джентльмен из Ланкашира, второй — жгучий брюнет-южанин из Прованса. Англо-норманн, педантичный, холодный и флегматичный, сдержанный в жестах и словах, говорил и двигался словно под действием пружины, включавшейся через определенные промежутки времени. Напротив, галло-роман — живой и стремительный — объяснялся сразу и губами, и глазами, и руками, выражая свою мысль двадцатью способами, в то время как у его собеседника был всего лишь один, раз навсегда застывший в мозгу стереотип.

Это внешнее несходство тотчас бросалось в глаза даже самому ненаблюдательному из людей; а опытный физиономист, присмотревшись к иноземцам поближе, четко определил бы характерное своеобразие их физиологии: если француз был «весь зрение», то англичанин — «целиком слух».