О ревности - Александр Амфитеатров

Александр Валентинович Амфитеатров

О ревности

I

Убійство въ Царскомъ Селѣ баронессою Врангель сестры своей, Чернобаевскій процессъ въ Москвѣ и рѣчи и ходатайства женскаго конгресса въ Парижѣ заставили печать и общество снова разговориться на тему о ревности, мирно спавшую въ архивѣ чуть ли не со временъ «Крейцеровой сонаты».

Признаюсь откровенно. Говоря о ревности, я буду писать о чувствѣ, мнѣ совершенно неизвѣстномъ, которое я могу вообразить себѣ лишь вчужѣ, отвлеченно, по конфиденціямъ добрыхъ друзей и знакомыхъ изъ разряда Отелло, да по романическимъ книжкамъ съ исторіями о ревности или съ анализомъ ея психологіи. Я, словомъ, знаю, что есть такое скверное чувство въ разрядѣ страстей человѣческихъ – ревность, знаю, какъ она выражается внѣшнимъ образомъ въ поступкахъ человѣческихъ, понимаю ея источники и мотивы; но рѣшительно не въ состояніи вообразить ее въ субъективномъ примѣненіи. Мнѣ никогда не случалось ревноватъ, – думаю, что и не случится, развѣ что къ дряхлой старости натура человѣка, говорятъ, иной разъ мѣняется до корня, и удовольствіе испытать муки Отелло или Позднышева сохранено для меня благодѣтельною природою лѣтъ на 70–75. Но старческая ревность, обыкновенно, относится къ разряду комическихъ явленій жизни, a не трагическихъ; она обычный сюжетъ для водевиля, но рѣдко возвышается до трагедіи. Такъ что удивить міръ ревнивымъ злодѣйствомъ я, кажется, пропустилъ всѣ сроки. такимъ образомъ, могу говорить о ревности – «какъ старый дъякъ, въ приказахъ посѣдѣлый, добру и злу внимая равяодушно, не вѣдая ни жалости, ни гнѣва».

Прошу извиненія за субъективный и даже автобіографическій тонъ выше напечатанныхъ строкъ. Но такія сомнительныя, неопредѣленныя чувства, какъ ревность, всегда анализируются y насъ въ субъективной примѣркѣ. Читаешь разсужденія о ревности россійскихъ Платоновъ и – такъ и видишь въ промежуткѣ общихъ фразъ, обвиняющихъ или оправдывающихъ, глядя по убѣжденіямъ автора, какъ онъ мысленно прикидываетъ теорію на свой личный практическій салтыкъ:

– A что, молъ, если бы сбрендила моя Марья Ивановна?! О!!!..

И точки. Много много выразительно-кровавыхъ точекъ. Или наоборотъ:

– A вотъ, кабы отъ меня сбѣжала Пульхерія Андреевна, – ужъ показалъ бы я міру, какъ гуманно и рыцарски долженъ относиться къ подобнымъ происшествіямъ истинно интеллигентный и порядочный человѣкъ.

– Ахъ, если бы онъ измѣнилъ мнѣ, я бы убила ero!.. ее!.. всѣхъ!!!

– A я… я пожертвовала бы собою для ихъ счастія и потомъ… умерла бы!

Мнѣ кажется, что сильное развитіе половой ревности въ нашемъ современномъ обществѣ, – a развитія этого отрицать нельзя, – происходитъ отъ романической привычки удѣлять ей вниманія гораздо больше, чѣмъ она того заслуживаетъ, a вниманія больше заслугъ удѣляется ей по романическому же предразсудку считать ревность чувствомъ возвышеннымъ, благороднымъ, украшающимъ любовь и представляющимъ непремѣнный ея признакъ, чуть не доказательство ея истинности.

Кому не случалось слышать жалобъ отъ женъ, сомнѣвающихся, любятъ ли ихъ мужья, потому что:

– Что же это? За мною всѣ ухаживаютъ, я кокетничаю направо и налѣво, a ему – что стѣнѣ горохъ: хоть бы замѣчаніе сдѣлалъ, хотя бы поморщился… Значитъ, онъ не боится потерять меня для другого! Значитъ, я ему – «все равно!» Значитъ, онъ меня не любитъ! О, я несчастная! Или, наоборотъ, дикихъ и глупыхъ восторговъ:

– Ахъ? душка! какъ онъ меня любятъ, какъ любитъ! Иванъ Ивановичъ всего лишь тѣмъ и провинился, что заѣхалъ къ намъ въ непріемный часъ, a я все-таки его приняла… Ну, и досталось же мнѣ! буду помнить! Чуть не убилъ, – право: ты, говоритъ, такая, ты, говоритъ, сякая… Едва-едва отговорила его не вызывать Ивана Ивановича на дуэль. Просто, – тигръ какой-то!

Извѣстенъ трагикомическій разсказъ Герберштейна, имѣющій уже почтенную давность четырехъ вѣковъ, о русской дамѣ, на которой жедился нѣмчинъ. Супруги жили счастливо, но молодая думала, что она несчастна, и плакала горькими слезами, потому что мужъ ее не колотилъ.

– Всѣ мужья бьютъ своихъ женъ, a ты не бьешь, – значитъ, я тебѣ не люба! ты другую любишь.

Нѣмецъ, изумленный столь странною логикою супружескихъ отношеній, долгое время уклонялся отъ доказательствъ своей нѣжности чрезъ посредство побоевъ. Но, наконецъ, жена его такъ одолѣла, что онъ рѣшилъ: «съ волками жить, по-волчьи выть», – и отдулъ благовѣрную разъ, другой, третій, къ полному ея удовольствію. Потому-ли, что нѣмецъ, какъ нѣмецъ, любилъ все дѣлать аккуратно, и, ужъ если взялся бить, то билъ на совѣсть; потому ли, что, ознакомясь съ новымъ спортомъ, вошелъ во вкусъ и сталъ упражняться въ немъ до чрезмѣрнаго усердія, – только жена нѣмца вскорѣ захирѣла и умерла. A нѣмцу отрубили голову

Современное стремленіе женщины быть «интересно»-ревнуемою вполнѣ сродни этому средневѣковому влеченію быть битою по любви. И, если смотрѣть въ корень, оно не менѣе унизительно для женщины, чѣмъ то, старинное, потому, что въ немъ, со стороны женшины, громко звучитъ то же странное, страдальческое желаніе сознавать себя вещью, собственностью мужчины, что въ средневѣковыхъ просьбахъ о побояхъ.

– Хочу страданіемъ познать, что я твоя! – такова логика жены Герберштейнова нѣмца.

– Обрати въ адъ подозрѣній и мою, и свою жизнь, – тогда я сознаю, что я твоя! – такова логика современныхъ охотницъ до трагедій ревности. Для нихъ любовь прежде всего является чѣмъ-то въ родѣ «наказанія на душѣ», какъ для дуры эпохи Герберштейна была она наказаніемъ на тѣлѣ.

Романтическая эпоха, когда ревность, въ качествѣ сильной страсти, порождающей эффектныя эмоціи, была особенно въ чести, прославляемая, какъ чувство, хотя мрачно-губительное, но прекрасное благородное, навязала потомству предразсудки эти съ необычайною прочностью. Я зналъ и знаю весьма многихъ мужчинъ, совсѣмъ не ревнивыхъ по существу, которые искренно стыдились отсутствія въ нихъ этой способности и – за неимѣніемъ гербовой, писали на простой: играли въ ревность, притворялись ревнивцами, при чемъ инымъ удавалось и въ самомъ дѣлѣ увѣрить себя, будто они ревнивы. Увѣрить не только до громкихъ и страшныхъ словъ, но и до нѣкоторыхъ дѣяній даже уголовнаго характера, въ которыхъ потомъ они мало, что горько раскаивались, но и прямо и откровенно обвиняли себя: сдуру сдѣлалъ! самъ не знаю, зачѣмъ! Предразсудокъ о «порядочности» ревности создаетъ весьма частое театральничанье ревностью. Имъ полны романы мальчишекъ, – «на зарѣ туманной юности». Боже мой! да кто же изъ насъ не вспомнитъ, какъ въ 18–20 лѣтъ онъ гримировался Отелло предъ какою-нибудь Анною, Марьею, Лидіей, Клавдіей и т. д. Простите за опять субъективные «реминисансы». Я, напримѣръ, впервые въ жизни очутился въ Петербургѣ, на двадцатомъ году жизни, потому что жестокая «она» вышла замужъ за военнаго офицера, и я всеконечно не могъ! не могъ!! не могъ!!! оставаться съ «нею» въ одномъ городѣ, дышать однимъ воздухомъ… И я уѣхалъ въ Петербургъ, разыгравъ такія сцены отчаянія, что просто Сальвини всѣ пальчики перецѣловалъ бы, a главное, и самого себя стараясь держать въ глубокомъ убѣжденіи, что я дѣйствительно несчастенъ, и жизнь моя разбита, и всѣ свѣтила потускли, и всѣ радуги померкли. И ужасно злился на себя, когда, сквозь это театральничавье, вдругъ начинали мелькать настоящія-то молодыя мысли: – A хорошо въ Петербургѣ будетъ въ театръ сходить, Савину посмотрѣть! a улицы-то, говорятъ, въ Петербургѣ чястыя, a дома-то огромные! «Мѣднаго всадника» увижу, Эрмитажъ. Славно!.. И старался хмуриться еще мрачнѣе, дабы окружающіе не замѣтили паденія барометра моихъ чувствъ и не умѣрили, въ соотвѣтственномъ отвошеніи своего ко мнѣ сочувствія. Но въ вагонѣ, едва поѣздъ двинулся, мнѣ вдругъ стало такъ мило и весело, что я ѣду въ Петербургъ, что я чуть-чуть не подскакивалъ на скамъѣ… Объ «измѣнницѣ» и по дорогѣ, и въ Питерѣ я ни разу не вспомнилъ, провелъ время самымъ счастливымъ и утѣшительнымъ образомъ, а, вернувшись въ Москву, едва не привалился на экзаменѣ по римскому праву y Боголѣпова и, зубря лекціи, со злостью думалъ:

– Очень нужно было ломаться и весь этотъ глупый романъ разыгрывать: лучше бы въ университетъ ходилъ… Долби теперь на спѣхъ! удивительное удовольствіе!

Театральничанье ревностью бываетъ не y однихъ мальчишекъ, оно переходитъ и въ зрѣлые годы – и здѣсь оно опаснѣе, чѣмъ раньше, потому что и ревность зрѣлаго человѣка, семьянина, опаснѣе по характеру своему, чѣмъ ревность юнца. Ибо послѣдняя есть, такъ сказать, достигательная, и источникъ ея – зависть къ чужому преуспѣянию въ любви, либо обидное сознаніе: «близокъ локоть, да не укусишь». А ревность взрослаго семьянина – охранительная, и источникъ ея – чувство собственности, потребность въ ея эгоистическомъ сбереженіи для своего исключительнаго пользованія. Къ великому счастью человѣчества, большинство мальчишескихъ романов и бываетъ несчастно, – такъ что права собственности на «любимую женщину» не успѣваютъ создаться, и ревность, слѣдовательно, застреваетъ тоже въ страдательно-вожделѣющемъ періодѣ, не переходя въ дѣятельно-охранительный. Иначе, – во сколько бы разъ увеличился процентъ убійствъ и насилій изъ ревности и съ какимъ бы учащеннымъ усердіемъ разряжались револьверы юныхъ Хозе и вонзались кинжалы еще юнѣйшихъ Алеко въ разныхъ коварныхъ Карменъ и Земфиръ. Преступленія изъ ревности тѣмъ чаще въ культурной странѣ, чѣмъ ранѣе населеніе ея становится способнымъ къ половому сожительству. Романская раса превосходитъ числомъ ихъ славянскую и германскую; южане – сѣверянъ. И что касается интеллигентныхъ слоевъ общества, повторю: далеко не всѣ эти преступленія – результатъ искренней, непосредственной ревности. Есть предразсудочныя приличія, нравственныя, какъ есть приличія быта. Много на свѣтѣ людей, которые, не имѣя, на что купить новаго галстуха, предпочтутъ украсть галстухъ, чѣмъ осрамиться, показавшись въ обществѣ въ старомъ, засаленномъ галстухѣ, хотя отлично понимаютъ, что срамъ отъ преступленія вдесятеро горше срама отъ появленія въ грязномъ галстухѣ. Много людей, которые убиваютъ своихъ женъ, соперниковъ, выходя на дуэли etc, именемъ ревности, вовсе не потому, чтобы послѣдняя разжигала въ нихъ нетерпимую, свирѣпую ненависть, не дающую жить жажду крови, убійства, но просто потому, что: какъ же иначе? Въ такихъ случаяхъ принято убивать И Отелло убилъ, и Позднышевъ убилъ и тотъ-то застрѣлился, и этотъ то застрѣлился. Не убить другого или себя въ такихъ случаяхъ – неприлично. Я долженъ спасти свою чѣсть, исполнить, что велитъ мнѣ общепринятое приличіе. Вѣдь либо Отелло, либо водевильный комикъ. Не хочу, чтобы надо мною смѣялись, хочу, чтобы отъ меня плакали! Не хочу въ водевильные комики – желаю въ Отелло!