О ревности - Александр Амфитеатров

Исправивъ эту свою ошибку, я, къ сожалѣнію, немогу взять обратно своей антипатіи къ вашему гидропату – и, конечео, не потому, что – ахъ, какъ смѣшно! съ бабою не справился! – что приписываете вы мнѣ; collega, сказать правду, по совершенно субъективной и произвольной догадкѣ, которой противорѣчитъ все мое отношеніе къ женскому вопросу. A потому, что, послѣ вашихъ новыхъ разъясненій типа, онъ опредѣлился еще яснѣе: страдалецъ съ сердцемъ, вложеннымъ въ два банка – съ идеальною дамою для чувствъ возвышенныхъ и хорошенькою женою для домашняго обихода. А, при протестѣ домашняго обихода: «ежели я твоя нераздѣльно, то не угодно ли и тебѣ быть моимъ полностью»! – мы выливаемъ домашнему обиходу на голову кувшинъ воды, и, развязавшись съ ревнивою обузою, красиво удаляемся въ какую-то принципіальную женобоязнь: «женщины опошляютъ жизнь ревностью… онѣ ужасны…. ничтожество вамъ имя, женщины»!.. Этотъ Гамлетъ-обливатель – продуктъ «эстетическаго рабовладѣльчества», collega, и оченъ скверный, потому что капризный, изнѣженный неврастенически избалованный – именно тою широкою свободою выбора женщины, о которой писалъ я въ прошлый разъ и которою вы сами теперь характеризуете «любовь» вашего героя:

– Опять это не та!..

И такъ какъ «опять не та», то и разстанемся съ нею, и если надоѣло выбирать дальше, то проклянемъ женскій родъ, a не собственную безхарактерность, и уйдемъ въ «полное разочарованіе въ поэзіи жизни»?! Ko мнѣ вчера апельсинщикъ пришелъ, – все клялся, что на лоткѣ – все корольки. Однако, что ни попробуемъ отлупить кожу, самая подлѣйшая, желтая кислятина:

– Опять не королекъ!

Ну, и, конечно, къ чорту его… Съ выборомъ апельсиновъ это свободное «опять» очень удобно, – ну, a женщина – не апельсинъ, и, говоря о выборѣ жены, да еще въ сопровожденіи такого громкаго слова, какъ «любовь», подобныя «опять» надо изъ репертуара выкинуть. Ибо даже институтки старыхъ временъ твердили, что «любовь не картошка – не выбросишь изъ окошка». A что выбрасывается изъ окошка съ такою легкостью, какъ покончилъ со своимъ супружествомъ вашъ гидропатическій мужчина, то, по всей вѣроятности, есть картошка, a не любовъ… И – никакихъ ужасовъ тутъ нѣтъ, collega, сколько бы герои эти, messieurs d'Опять, краснорѣчивыхъ ужасовъ на себя ни напускали, ибо – Отелло темперамента хоть по человѣчеству жалки, a Отелло картофельныхъ драмъ только ничтожны. Вообще, я долженъ сознаться, что рѣшительно не могу взять въ толкъ, какъ это можетъ родиться «полное разочарованіе въ поэзіи жизни» изъ ссоры съ женщиною, повинною лишь тѣмъ, что мыслитъ и чувствуетъ иначе, чѣмъ ты?! То есть – взять-то въ толкъ могу, но думаю, что вѣкъ Эрастовъ Чертополоховыхъ и «Бѣдной Лизы» остался нѣсколько позади насъ, и даже прутковскій юнкеръ Шмидтъ сейчасъ – мало трагическая фигура… Какой прокъ въ мужчинѣ, для котораго вселенная можетъ быть завѣшена женскою юбкою? Какой прокъ въ женщинѣ, для которой мужскія панталоны – Геркулесовы столбы, nec plus ultra воли и мысли? Жизнь не баловство, – «природа не храмъ, a лабораторія», – поэзія жизни не въ спальнѣ и будуарѣ, a въ мастерской.

Вы, collega, недовольны логическимъ отвѣтомъ, который я сочинилъ, становясь на точку зрѣнія жены-буржуазки, супругу-гидропату, потому что здѣсь, молъ, не было купли-продажи, а сіяла одна пылкая «любовь», описываемая вами къ большимъ краснорѣчіемъ. Ho, collega, признавая всю энергію и добросовѣстность вашей защиты, не могу не напомнить вамъ старой сентенціи: «словами красными не возвысить поступки гнусные», a кліентъ вашъ ведетъ себя, ей-Богу же, гнусненько. И, въ «куплѣ-продажѣ», которую вы презрительно отвергаете, моя, облитая водою, кліентка настаиваетъ на своемъ правѣ не на иное что, какъ именно на «любовь», то есть – на обладаніе мужемъ въ той же мѣрѣ, какъ онъ ею обладаетъ, въ полной совокупности жизни – съ объятіями, съ домашними заботами и съ «перлами души», при полномъ несогласіи уступать послѣдніе въ чужія руки. Эта молчаливая нравственная купля-продажа существуетъ рѣшительно во всякомъ современномъ бракѣ, красотами какихъ бы любвей безбрежныхъ, нѣжныхъ и мятежныхъ онъ декоративно ни сіялъ. И больше того скажу: до тѣхъ поръ, пока буржуазный строй современности держитъ женщину въ подчиненіи мужскимъ выгодамъ, право такого соглашенія, – единственно отвоеванное себѣ женщиной буржуазной культуры изъ всѣхъ правъ общественныхъ, – будетъ и неизмѣнно провѣрять практическую доброкачественность, и контролировать реальную силу того лукаво растяжимаго и безконечно-многограннаго чувства, что зовется «любовью». Сказать: я люблю Марью, – вѣдь, собственно говоря, ровно ничего не обозначаетъ: любовь – широкая, какъ море, и перловъ въ ней сколько угодно, и гадовъ – нѣсть числа. Марьямъ авансомъ даютъ нѣсколько перловъ, a гадовъ «до дѣла» припрятываютъ, какъ отпугивающій отъ сдѣлки дебетъ. Затѣмъ, по дѣлѣ, гады начинаютъ выползать, a перлы сокращаться. Въ томъ и нечестная контрагентура брака, противъ которой законно говоритъ жена-буржуазка, и съ которою не должно связываться имя «любви»: даже въ самомъ лучшемъ случаѣ, это комедія любви, драматическое представленіе любви, водевиль любви, разыгрываемые сознательно или безсознательно, эффектно или мизерно, похотливо или равнодушно, страстно или холодно, но не любовь, не любовъ! Любовь есть вольное сочетаніе двухъ взаимопониманій, въ постоянной взаимопровѣркѣ своихъ обязательствъ, достигаемой столько же инстинктомъ, сколько разумомъ. Въ такой любви нѣтъ мѣста рабовладѣльческимъ притязаніямъ – источнику ревности; въ странѣ или вѣкѣ такой любви понизится, стало быть, и болѣзненная энергія ревности, ставъ удѣломъ людей только анормальныхъ. Но восторжествовать надъ міромъ такая любовь – любовь равныхъ къ равнымъ и свободныхъ къ свободнымъ, – сможетъ, конечно, не въ современномъ буржуазномъ строѣ, въ которомъ приниженіе женщины къ самочному уровню – принципіальный устой. Быстрыми шагами идущее впередъ освобожденіе женщины, завоеваніе ею правъ гражданскихъ, образовательныхъ, экономическихъ и, главное, пожизненныхъ правъ на самоё себя дѣлаютъ, въ глазахъ моихъ, жестокое владычество ревности явленіемъ, – если хотите, collega, – дѣйствительно временнымъ. А только я не понимаю: откуда вашъ выводъ, что если зло временное, то его надо претерпѣть?! Зачѣмъ же, собственно говоря, претерпѣвать медвѣдя, когда онъ идетъ на васъ на дыбахъ? Вы его – рогатиной! Конечно, не вѣчное зло – медвѣдь, но временное, а, все-таки, лучше его рогатиною, – не то, пожалуй, съѣстъ… Боритесь, люди, съ ревностью лично: давите ревность въ себѣ, сокращайте поводы и возможности ревновать себя. Большаго достичь субъективно вы не можете, ибо слово противъ ревности, обращенное къ обществу, помогаетъ не болѣе, чѣмъ заговоръ отъ лихорадки, что и естественно, такъ какъ и лихорадка и ревность – одинаково физическія болѣзни. Но лихорадки, опустошающія цѣлые людные округа, не поддаваясь словамъ и заговорамъ, всей медицинѣ in verbis, lierbis et lapidibus, исчезаютъ безслѣдно послѣ практической работы, казалось бы, не имѣющей ничего общаго съ медициною: засыпано два-три ручья, высушено болото, проведенъ канадъ, проложены бетонныя трубы, распахана и засѣяна старая, одичалая новь. Ту же самую аналогію пророчествую я и для эпидемій ревности. Дайте жеащинѣ жить въ человѣчество, a не только въ спальню, дѣтскую и кухню, – вы сохраните любовь и погасите ревность. Обратите женщину изъ юридической вещи въ юридическое лицо, inpersotiam sui juris, – тогда и она прекратитъ то опасливое исканіе въ васъ самихъ вещныхъ признаковъ, что нынѣ выражается ревностью. Работайте на женское образованіе, на самосознаніе женщины; вы работаете на гибель ревности! Содѣйствуйте подъему и расширенію женскаго труда, – вы содѣйствуете паденію конкурренціи на трудъ половой, – вы содѣйствуете паденію главнаго фактора ревности. Поднимайте женское движеніе къ самостоятельности и равенству съ мужчиною на всѣхъ путяхъ правоспособности, – вы побѣждаете закрѣпощеніе женщины полу, вы давите главный страхъ – эгоистическій страхъ самоохраняющаго, чужеяднаго организма, которымъ, по преимуществу, воспитывается и регулируется ревность. Создавайте изъ женщины гражданку, работницу, человѣка, – вы перестанете мучить ревностью самку, и самка перестанетъ терзать ревностью васъ.

Къ сему случаю вы спрашиваете, коллега, «но чѣмъ же объяснить, что главнѣйшимъ образомъ, пошлѣйшимъ образомъ, невыносимѣйшимъ образомъ ревнуетъ именно женщина самостоятельная, богатая, сытая и бездѣльная»?.. Я думаю, коллега, что достаточно подчеркнуть послѣднее прилагательное курсивомъ, чтобы оно отвѣтило вамъ на вашъ вопросъ и убило остальные эпитеты. «Самостоятельная» и «бездѣльная» – понятія несовмѣстныя. Рабочая и гражданская самостоятельность – прямое противопоказаніе той сытой праздности, которую понимаемъ мы (и вы, коллега, въ своемъ вопросѣ) подъ ошибочнымъ названіемъ самостоятельности теперь, въ быту нашихъ женщинъ-буржуазокъ, и которая, въ дѣйствительности, есть лишь матеріальная, плотская обезпеченность, безъ труда получаемая, либо опять-таки цѣною пола – отъ мужа или любовника, либо доставшаяся по родительскому благословенію въ наслѣдство. Такой обезпеченности, безправной и бездѣятельной, естественно, чрезъ отложеніе въ себя туковъ, ростить въ себѣ и озлобленіе тѣлесное, a озлобленіе тѣлесное выращивать въ безобразные ревнивые экцессы. Но въ сферѣ трудовой женской самостоятельности, среди женщинъ, живущихъ не только цѣною своего пола, вопросъ вашъ найдетъ данныя къ отрицательному отвѣту. О крестьянствѣ вы со мною согласны. Поднимитесь въ круги учащейся женской молодежи, къ сестрамъ милосердія, изучите бытъ сельскихъ учительницъ, фельдшерицъ, акушерокъ: какъ ничтоженъ – сравнительно съ сытою буржуазною средою – половой интересъ въ этомъ обществѣ и какъ умѣютъ здѣсь съ нимъ справляться! Болѣе цѣломудренной и честной молодежи, чѣмъ наши учащіяся дѣвушки высшаго образованія, я не встрѣчалъ нигдѣ въ Европѣ. И какая рѣдкость здѣсь ревнивыя трагедіи! И, если случаются, то – какъ серьезны бываютъ поводы къ нимъ! И, все-таки, какъ дурно принимаются онѣ средою… Вѣдь процессу Прасковьи Качки добрыя двадцать пять лѣтъ давности, a дѣло это и до сихъ поръ поминается при каждой, хотя бы слабой, аналогіи. Взять даже театръ: при всей своей до сихъ поръ распущенности и безалаберности, при всѣхъ пережиткахъ недавней театральной проституціи, при всемъ изобиліи полового элемента въ самомъ показномъ характерѣ театральной дѣятельности, женщины этого дѣла бываютъ одержимы безтолковою ревностью и гораздо рѣже; и въ гораздо слабѣйшихъ проявленіяхъ, чѣмъ женщины-буржуазки. И это – потому, что между жевщиною и ревностью стало нѣчто, главынѣе требующее повиновенія, чѣмъ эгоистическій половой позывъ: стала самостоятельная трудовая дисциплина, обязанности которой должны быть исполнены раньше личныхъ похотей и капризовъ. Грубое неприличіе предъ товарищами – прервать ревнивою сценою репетицію, ибо репетиція есть служебная работа; почти неслыханный скандалъ прервать ревнивою сценою спектакль, ибо спектакль есть общественная служба, окупленная публикою. Театральная женщина уже освоивается мало-по-малу съ сознаніемъ, что полъ ея – второе въ ней, a первое – общественыая работа таланта, и это сознаніе стало тормозомъ ревности, припадки которой за кулисами, на девять десятыхъ, разрѣшаются въ водевиль, а не въ трагедію. Адріенны Лекувреръ рѣдки. Въ самоубійствѣ Кадминой, давшемъ тему «Татьяны Рѣпиной» и «Клары Миличъ», сыграла роль главной причины не показная ревность, a глубокое тайное самонедовольство богато-одаренной натуры, размѣнявшей себя по пустякамъ… Кадмина – старшая сестра Маріи Башкирцевой, да и умнѣе, и глубже ея была…