Похождения Тома Соуэра - Марк Твен

потомъ пройти скоро, скоро, одиннадцать шаговъ, зажмуря глаза, потомъ перевернуться на мѣстѣ три раза и пойти домой, не говоря ни слова ни съ кѣмъ, потому что если ты заговоришь, весь тотъ заговоръ и пропалъ.

— Что же, это похоже на дѣло, но Бобъ Таннеръ вѣрно не такъ…

— Можете объ закладъ побиться, что не такъ, сэръ! Вѣдь онъ самый бородавистый у насъ здѣсь изъ всѣхъ мальчиковъ, а если бы онъ зналъ по настоящему, какъ надо продѣлать съ гнилою водой, у него не было бы ни одной бородавки. Я свелъ у себя съ рукъ тысячи бородавокъ такимъ образомъ, Гекъ. Я вожусь съ лягушками такъ часто, что у меня вѣчно пропасть бородавокъ. Иногда свожу ихъ бобами.

— Да, бобы хорошо. Я это испыталъ.

— Да? Какъ же ты дѣлаешь?

— А надо взять бобъ и расколоть его пополамъ, потомъ подрѣзать бородавку такъ, чтобы кровь показалась, капнуть ею на одну половинку боба, вырыть ямку на какомъ-нибудь перекресткѣ и зарыть туда эту половинку въ полночь и въ новолуніе, а другую половинку сжечь. Ты понимаешь, что та половинка, что съ кровью, будетъ все тянуться, тянуться, чтобы соединиться опять съ другою, а это помогаетъ крови стягивать прочь бородавку, и та, взаправду, скорехонько отпадетъ.

— Вѣрно, Гекъ, все это такъ, только, когда ты зарываешь, ты долженъ приговаривать: «Прочь, бобъ, сгинь бородавка! Не переди меня впередъ!» Такъ лучше, и такъ дѣлаетъ всегда Джо Гарперъ, а онъ ѣздилъ до самаго Конвилля, былъ и въ разныхъ мѣстахъ. Но разскажи, какъ ты-то лечишь дохлыми кошками?

— А вотъ: возьми ты кошку и иди съ нею задолго до полуночи на кладбище, туда, гдѣ схороненъ былъ какой-нибудь злодѣй. Какъ пробьетъ полночь, явится бѣсъ, можетъ быть, даже два или три бѣса, но ты ихъ не можешь видѣть, слышишь только какъ бы вѣтеръ, а случается, и разговоръ слышишь… А когда они станутъ тащить того молодца, ты швырнешь кошку имъ вслѣдъ и проговоришь: «Бѣсы за мертвецомъ, кошка за бѣсами, бородавки за кошкою, пропадай всѣ вы!» Это сведетъ всякую бородавку.

— Должно быть, дѣйствуетъ. Ты пробовалъ, Гекъ?

— Нѣтъ, но старуха Гопкинсъ сказывала.

— Если такъ, то навѣрное, потому что она слыветъ за колдунью.

— Слыветъ! Я-то знаю навѣрняка, что оно такъ. Она заколдовала моего отца. Онъ самъ говорить. Идетъ это онъ одинъ разъ и видитъ, что она на него «напускаетъ»; онъ и схватилъ камень и попалъ бы въ нее, если бы она не успѣла увернуться. Что же, въ ту самую ночь онъ и скатился съ навѣса, на которомъ спалъ, напившись, и сломалъ себѣ руку.

— Страсти какія!.. Но почему онъ зналъ, что она «напускаетъ?»

— О, онъ говоритъ, что это легко узнать. Если кто смотритъ на васъ очень пристально, это значитъ, что «напускаютъ», особенно, если при этомъ бормочутъ. Если бормочутъ, то это они говорятъ «Отче нашъ» на выворотъ.

— Слушай, Гекъ, когда ты пойдешь продѣлать это съ кошкою?

— Да въ эту же ночь. Я увѣренъ, что тѣ явятся за старымъ Госсъ Уильямсомъ сегодня ночью.

— Но его схоронили еще въ субботу, Гекъ. Отчего они не пришли за нимъ въ ту же ночь?

— Вотъ сказалъ! Вѣдь бѣсъ властенъ только съ полуночи, а въ полночь-то было уже и воскресенье. Бѣсамъ въ воскресенье не очень-то привольно, я полагаю.

— Мнѣ это въ голову не приходило. Разумѣется, такъ. Можно мнѣ съ тобой?

— Отчего же не такъ, если ты не боишься.

— Я боюсь?… Похоже на меня!.. Ты мяукнешь?

— Хорошо, а ты мяукни тоже тотчасъ въ отвѣтъ, если можно. Послѣдній разъ ты заставилъ меня мяукать до того, что старикъ Гэйсъ принялся швырять каменьями въ меня, приговаривая: «Чтобъ ихъ разорвало, этихъ котовъ!..» За это я пустилъ ему кирпичемъ въ окно… Ты это не разсказывай.

— Не буду. Я не могъ мяукнуть въ ту ночь, потому что тетя меня стерегла. Но теперь мяукну. А это что у тебя, Гекъ?

— Такъ себѣ, клещъ.

— Гдѣ ты взялъ?

— Въ лѣсу.

— На что обмѣняешь?

— Не знаю… Да и вовсе обмѣнивать не желаю.

— Какъ хочешь. Клещъ-то маленькій.

— О, конечно, всегда можно охаить чужого клеща. А по мнѣ, онъ хорошъ. Будетъ съ меня и этого.

— Да ихъ пропасть! Могу набрать тысячу, если захочу.

— Отчего же не наберешь?.. Оттого, что отлично знаешь, что не набрать тебѣ. Этотъ клещъ изъ очень раннихъ. Первый, котораго я увидѣлъ въ этомъ году.

— Слушай, Гекъ, я дамъ тебѣ мой зубъ за него.

— Покажи-ка.

Томъ вытащилъ клочекъ бумажки и вывернулъ изъ нея осторожно свой зубъ. Гекльберри осмотрѣлъ его внимательно. Искушеніе было велико.

— Настоящій? — спросилъ онъ, наконецъ.

Томъ приподнялъ свою губу и показалъ недостачу.

— Ладно, — сказалъ Гекльберри. — По рукамъ.

Томъ посадилъ клеща въ коробку отъ хлопушки, служившую еще недавно тюрьмою для жука, и мальчики разстались, причемъ каждый чувствовалъ себя богаче прежняго,

Дойдя до небольшого, одиноко стоявшаго барака, въ которомъ была школа, Томъ вступилъ въ нее быстро, какъ ученикъ, честно торопившійся поспѣть! Онъ повѣсилъ свою шляпу на гвоздь и кинулся на свое мѣсто съ дѣловитой готовностью. Учитель, возсѣдавшій на своемъ громадномъ, просиженномъ креслѣ, дремалъ подъ убаюкивающее гудѣнье твердившихъ уроки. Перерывъ этого гудѣнья разбудилъ его.

— Томасъ Соуеръ!

Томъ зналъ, что если его называли полнымъ именемъ, то это уже предвѣщало бѣду.

— Сэръ?..

— Подойдите сюда. Ну, сэръ, по какой причинѣ опоздали вы и сегодня, по своему обыкновенію?

Томъ хотѣлъ вывернуться, солгавъ что-нибудь, но замѣтилъ въ это мгновеніе двѣ бѣлокурыя косы, висѣвшія на спинѣ, которую онъ тотчасъ призналъ, благодаря электрической силѣ любви. И рядомъ съ этимъ обликомъ виднѣлось единственное незанятое мѣсто на скамьяхъ дѣвочекъ. Онъ отвѣтилъ въ ту же минуту:

— Я заболтался дорогой съ Гекльберри Финномъ!

У учителя кровь остановилась въ жилахъ; онъ растерянно вытаращилъ глаза; въ школѣ все затихло; дѣти думали, не сошелъ-ли съ ума этотъ смѣльчакъ?.. Учитель спросилъ:

— Ты… что ты?..

— Я заболтался съ Гекльберри Финномъ!

Ошибаться было невозможно.

— Томасъ Соуеръ, это самое поразительное изъ всѣхъ признаній, которыя мнѣ только приходилось слышать! За такой проступокъ мало удара линейкой. Снимай свою куртку.

И рука учителя заработала до тѣхъ поръ, пока не утомилась и пукъ хлыстовъ не уменьшился значительно. Тогда послѣдовалъ приказъ:

— А теперь, сэръ, идите и садитесь съ дѣвочками! Да послужитъ это вамъ урокомъ на другой разъ!

Раздавшееся кругомъ хихиканье смутило Тозна, повидимому; на дѣлѣ, если онъ и былъ смущенъ, то только вслѣдствіе полноты своего благоговѣнія передъ обожаемой незнакомкой и страшнаго счастія, доставшагося ему такъ удачно. Онъ сѣлъ на кончикъ сосновой скамьи, а дѣвочка отодвинулась отъ него, мотнувъ головою. По всей комнатѣ начались киванья, знаки, перешептыванья, но Томъ сидѣлъ смирно, вытянувъ впередъ руки на длинномъ низенькомъ столѣ и казался погруженнымъ въ свою книгу. Понемногу на него перестали обращать вниманіе, и обычное школьное гудѣнье поднялось снова въ уныломъ воздухѣ. Тогда Томъ началъ поглядывать искоса на дѣвочку. Она замѣтила это, «сдѣлала ему рожу» и повернулась къ нему затылкомъ на минуту. Когда же она оглянулась осторожно назадъ, то передъ нею лежалъ персикъ. Она толкнула его прочь; Томъ тихо пододвинулъ его опять; она опять оттолкнула, но уже не такъ сердито. Томъ терпѣливо положилъ его опять на то же мѣсто; она не сдвигала его болѣе. Томъ нацарапалъ на своей аспидной доскѣ: «Прошу васъ, возьмите его: у меня еще есть». Дѣвочка прочла эти слова, но осталась безучастной. Тогда Томъ началъ рисовать что-то на доскѣ, закрывая свое произведеніе лѣвой рукою. Сначала дѣвочка притворялась, что не замѣчаетъ ничего, но скоро стала выдавать свое людское любопытство чуть замѣтными признаками. Томъ продолжалъ рисовать совершенно равнодушно, повидимому; дѣвочка рѣшилась бросить такой взглядъ, который собственно не обличалъ ее еще; Томъ работалъ, какъ будто не замѣтилъ и этого. Наконецъ, она сдалась и шепнула нерѣшительно:

— Дайте мнѣ посмотрѣть.

Томъ открылъ наполовину ужасно уродливый домикъ съ двухскатною крышею и съ дымомъ, въ видѣ пробочника, надъ трубою. Дѣвочка стала слѣдить съ такимъ увлеченіемъ за работой, что забыла обо всемъ остальномъ. Когда онъ окончилъ, она посмотрѣла съ минуту и прошептала:

— Это красиво… Нарисуйте человѣка.

Художникъ изобразилъ на переднемъ планѣ человѣка, походившаго на кувшинъ и такого рослаго, что онъ могъ бы перешагнуть черезъ домъ. Но дѣвочка была невзыскательна, она осталась довольна уродомъ и прошептала снова:

— Это красивый человѣкъ… А теперь нарисуйте меня.

Томъ нарисовалъ песочные часы съ полною луною наверху и соломенными ножками, а въ растопыренные пальцы этой фигуры вложилъ громаднѣйшій вѣеръ. Дѣвочка сказала:

— И это какъ красиво!.. Хотѣлось бы мнѣ умѣть рисовать,