Лаборатория великих разрушений - Симон Бельский

— Я нашел! И ведь это было так просто! Как мы все раньше не видели, что надо сделать, чтобы решить последнюю задачу? Не понимаю! Вот, смотрите!

И, схватив со стола карандаш, он начал уверенно и быстро набрасывать широкими штрихами ряд чертежей и формул, в которых скрывалась та тайна, которую с нетерпением в течение пяти месяцев ждал весь мир, следивший за окончанием постройки «Левиафана». Сначала в зале стояла мертвая тишина, потом вдруг все встали со своих мест, окружили инженера, и Скляров не успел кончить своих объяснений, так как его голос заглушили шумные восторженные восклицания, возгласы удивления и восхищения. Стоктон побледнел и разом потерял все свое хладнокровие.

— Я боюсь, что мы опоздали! — сказал он. — Если бы вы сделали это вчера!

Он начал отдавать торопливые приказания: в несколько минут поставил на ноги всех рабочих и вместе с инженерами послал их отвести в горевшую галерею воду из прудов и ручьев Рансома. Но было уже поздно. Подземные своды, охваченные пламенем, начали заметно уступать давлению огромной массы железа и камня; почва под «Левиафаном» колебалась, с страшным грохотом рушились связи и скрепы, и корпус судна дрожал и раскачивался, словно охваченный бурей.

Подземные своды, охваченные пламенем, начали заметно уступать давлению огромной массы железа и камня…

Каждое его движение сопровождалось криками огромной толпы зрителей, собравшихся на другом конце Рансома. Никто, не исключая и самых трусливых, собиравшихся недавно бежать в Шарлеруа, не мог отвести глаз от этого зрелища медленной гибели стального чудовища, озаренного первыми лучами восходившего солнца. И вдруг вся эта толпа, среди которой стояли Ида, ее дядя и Менгер, замерла от ужаса. К «Левиафану» бежали четыре человека, — Скляров, Лебрен, агитатор Витстон и Шавет.

— Мы еще успеем пустить в ход машину! — крикнул Скляров, — там целая Ниагара энергии, — и отведем ее в безопасное место! Скорей!

Все они через несколько минут исчезли в облаках дыма и долго спустя, — промежуток этот показался зрителям целой вечностью, — появились на розовой от лучей солнца поверхности гигантского ящера.

— Смотрите, вот Мальяр! — сказала Ида, схватив за руку Менгера и глазами указывая на высокую фигуру слепого рудокопа. Он стоял так, что солнце било прямо в его лицо, и с высоко поднятой головой к чему-то прислушивался.

— Я знаю, чего он ждет, — сказал Менгер.

В это мгновенье оглушительный взрыв потряс весь Рансом. Волна подземного прибоя прокатилась под равниной и разбилась под верфью. Толпа, бросившаяся бежать в разные стороны, увидела, как «Левиафан» рванулся в высь, куда стремилась его направить воля человека, и, наклонившись, тяжело рухнул на землю, исчезнув среди горы обломков и клубов дыма.

ЛАБОРАТОРИЯ ВЕЛИКИХ РАЗРУШЕНИЙ

I. Из дневника русского журналиста в Париже

В начале 1913 года я жил в Париже на Rue de la Paix в небольшом отеле, почти совершенно пустом в это глухое время года, когда зимний сезон оканчивается, а весенний еще не начинается. Моим соседом был богатый купец из Руана, страдавший множеством болезней, которые он днем лечил у парижских знаменитостей при помощи радия, электричества и световых лучей, а ночью — в кафе на площади Оперы, усердно глотая коньяк, абсент и ликеры. Этот маленький толстый человек с красным лицом, на котором отчетливо проступала тонкая сеть фиолетовых жилок, и длинными седыми бровями, представлял настоящую энциклопедию медицинских наук или, правильнее говоря, полунаучных, полушарлатанских способов лечения. Он перепробовал все патентованные средства, проглотил такое количество всевозможных микстур, настоек, чудесных экстрактов и отваров целебных трав, что было совершенно непонятно, как он перенес такое лечение и остался жив. Господин Ферульяк повсюду носил с собой запах аптеки, смешанный с пьяными ароматами крепких и дорогих вин. Гарсон, прислуживавший в нашем коридоре, называл приторную, тошнотворную атмосферу, окружавшую самого руанского капиталиста и все его вещи, «букетом господина Ферульяка».

Ко мне в комнату Ферульяк всегда входил с какой-нибудь банкой или коробкой с пилюлями и облатками, и настойчиво предлагал попробовать новое чудодейственное средство.

— Берите, берите! — повторял он, видя мою нерешительность. — Я, слава Богу, имею достаточно денег, чтобы угощать такими вещами всех своих знакомых.

— А вы скажите прежде, что это такое?

Ферульяку только и надобно было услышать подобный вопрос. Он садился в кресло, бесцеремонно отодвигал мои бумаги и с манерами извозчика, — мой сосед, впрочем, не скрывал, что он в молодости быль кучером и погонщиком скота, — начинал излагать неистощимый запас своих медицинских познаний. Он говорил о женьшене, о рогах изюбра, о броун-секаровской жидкости, о гомеопатии, о фиолетовых и красных лучах, о тибетских травах и китайском способе лечения земляными червями, отваром пауков и вытяжками из гусениц шелкопряда. Был только один способ прекратить словоизвержение Ферульяка, прерываемое хриплым кашлем, от которого звенели хрустальные подвески в лампах, — это встать и решительно заявить, что вы должны идти, что вам некогда слушать лекцию о каком-нибудь индийском бальзаме, но и после этого бывший кучер сдавался не сразу. Он загораживал двери своим коротким тучным телом, удерживал меня за пуговицы сюртука толстыми пальцами, украшенными перстнями с целебными камнями, и продолжал говорить, пока вдруг не вспоминал, что ему пора бежать в какой-нибудь кабинет металлотерапии или принимать световую ванну. Другим моим соседом был опереточный артист, носивший отделанный мехом камзол фантастического покроя, яркий бархатный жилет с черными и красными разводами и голубые лайковые перчатки. Мосье Тремьер, хорошо известный посетителям веселых ночных уголков Парижа, желал быть оригинальным и неподражаемым во всем, начиная с внешности. Ему действительно удалось добиться этой трудной цели, казалось бы, превосходившей силы пустого и ограниченного малого, каким он был. Булавку в галстуке Тремьера украшал искусственный брильянт, отшлифованный в виде чечевицы, смотря в которую, можно было увидеть панораму Неаполитанского залива; его черная тяжелая палка заканчивалась серебряным черепом, глаза которого светились в темноте; кошелек был из настоящей человеческой кожи, — так, по крайней мере, уверял сам актер, — а материалом для часовой цепочки послужили пепельные, каштановые, черные и золотистые волосы, подаренные на память этому поистине необыкновенному человеку его старыми и новыми приятельницами. Но самое изумительное из его оригинальных свойств заключалось в той манере, с какой он снимал и клал свой цилиндр, стягивал с пальцев и бросал перчатки.