История советской фантастики - Кац Святославович

В этом смысле особенно обескураживают литературные метаморфозы А.Румянцева и В.Понятовского. Оба они начинали в «Селене» вполне приличными рассказами: первый опубликовал «Историю Той Стороны» (1925), второй «Бездну» (1927), однако в качестве «подкургузников» оба совершенно деградировали. «Расплата» А.Румянцева (1930) и «Пропуск на Луну» В.Понятовского (1930) — две ходульные вариации на тему «катапульты», еще более плоско-пропагандистские, чем у самого Кургузова. (Пожалуй, из всех «катапультных», условно говоря, романов советской фантастики произведения этих наиболее приближенных к Кургузову литераторов выглядят особенно беспомощно; очевидно, что будущий руководитель Секции фантастов внимательно отбирал кадры.) У Румянцева новое оружие установлено уже на Луне, и оттуда в любой момент может испепелить любой континент (автор, правда, ограничился только Британскими островами — после того, как «олигархия потопила в крови восстание шахтеров…»; стало ли после такой оказии лучше жить шахтерам, неизвестно). У Понятовского «лунный луч» — нечто вроде лазерного — легко определяет «классовую природу» любого из жителей Земли: рабочие и крестьяне от него совершенно не страдают, зато буржуа и капиталисты падают замертво (автор, увы, не прояснил, как же будет воздействовать луч на интеллигентов и прочих совслужащих — очевидно, этот вопрос предполагалось изобретателями оружия как-нибудь «утрясти в рабочем порядке»). Содержание опусов В.Маркелова («Долгая лунная ночь»), Ан. Спирина («Взлет») и М.Лодочкина («Путешествие „ЛК-1“») даже упоминать лишний раз не хочется — настолько они художественно беспомощны и политически сервильны. Достаточно сказать, что, например, все «космические снаряды», в которых ученые в романе М.Лодочкина отправлялись на Луну, были названы в честь советских государственных деятелей («Чичерин», «Рудзутак», «Тухачевский», «Ворошилов», «Сокольников» и др.). Эти неуклюжие реверансы уже в конце 30-х едва не стоили автору лагеря — к счастью для него, в последний момент Кургузов всё-таки замолвил словечко Ежову и дело против очередного «пособника врагов народа» было прекращено, не успев начаться.

Так или иначе, уже в начале 30-х С.Кургузову удалось набрать достаточный вес в писательской среде и сгруппировать вокруг себя сплоченное ядро последователей (в 1932 году его собственная «Секция», еще никак официально не оформленная, уже насчитывала свыше трех десятков писателей). Ему даже удалось — хотя это и потребовало определенной сноровки — заручиться поддержкой видных «селенитов», которые после роспуска их объединения и фактического устранения от дел Лежнева остались без видимого прикрытия. Кургузов знал, что многие «селениты» считают его опасным и хитрым интриганом, «селениты» знали, что Кургузов это знает. Однако на некоторое время «сосуществование» всех устраивало: у воспитанников Лежнева были талант и всё еще авторитет среди читателей, у Кургузова была поддержка Сталина и ядро будущей организации, которая должна была стать со временем многочисленной и, в конечном итоге, самой влиятельной. Близился 1934 год Первый Съезд Писателей СССР. В ожидании нового штурма Кургузов крепил единство рядов.

III. «Слово предоставляется товарищу Уэллсу…» (1933–1936)

Прежде, чем перейти непосредственно к событиям 1934 года, необходимо вернуться на два года назад — в апрель 1932 года. Как известно, Ассоциация пролетарских писателей ненадолго пережила «Красный Селенит»: решение ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля превратило РАПП из живого и деятельного «хозяина литературы Страны Советов» в рядового покойника. Разгром последовал столь молниеносно, что еще какое-то время РАПП, не понимая всего ужаса, с ним происшедшего, пытался конвульсивно дергаться. «Литгазета», например, напечатала довольно-таки «умиротворяющий» комментарий к постановлению ЦК (в следующем же номере дала опровержение, отхлестав самое себя с невиданной силой). «На литературном посту» попытался было осторожно полемизировать с передовицей «Правды» (через две недели журнал был закрыт вовсе). Что касается рапповских вождей, то они, выступая в мае в различных аудиториях, поддерживали решение ЦК, но не очень активно, с оговорками; «признавали свои ошибки», но оставляли себе пространство для маневра. (Реакция на это последовала тоже быстро — экс-вождей тут же задвинули подальше на периферию: Г.Лелевича послали в Дагестан, Л.Авербаха — в Калмыкию, И.Вардина — в Таджикистан, а страдающего язвой С.Родова, словно в насмешку, назначили руководить «Пищевым журналом», скучнейшим производственно-статистическим изданием Наркомата легкой и пищевой промышленности.)

Из всех крупных фигурантов РАППа, по сути, в активе остался только один А.Фадеев — и то лишь потому, что в мае успел публично покаяться в «Литгазете» и «пересмотрел свои неверные позиции». Впрочем, несмотря на такую оперативность, не Фадееву суждено было сыграть первую скрипку в Оргкомитете единого Союза советских писателей — том самом, который должен был готовить «исторический» I Съезд. Почетным председателем Оргкомитета, разумеется, стал Горький, а рабочими председателями были назначены И.Гронский и С.Кургузов. Последний и добился, чтобы в Оргкомитет, помимо Н.Асеева, Вс. Иванова, А.Афиногенова и др., попали и его подопечные (В.Маркелов и В.Понятовский), и бывшие «селениты» из его же коалиции (Сем. Шпанырь, А.Зайцев, Л.Полярный и др.). Таким образом, между фантастами и «реалистами» образовался некий паритет, с перевесом в пользу Кургузова (небольшим, в два голоса). Причем, до августа 1934 года никто и представить себе не мог, чем, в конце концов, обернется этот «небольшой перевес». Даже сам С.Кургузов, заранее «просчитывая» будущий съезд, в 1932 году еще не знал всех своих возможностей. Горький поначалу казался ему реальным руководителем всего «объединительного» процесса, сам же автор «Катапульты» до конца 32-го видел себя на вторых ролях, тихо интригуя против Гронского. И лишь к декабрю Кургузов вполне четко осознал: классик играл роль красивой ширмы, Гронский — амортизатора, Сталин поставил только на него, Кургузова. И он же дал этому писателю полную свободу действий.

Определенных организаторских и административных способностей у Степана Кургузова было не отнять. Чувствуя за спиной теперь мощную поддержку, он сумел заставить работать на себя большинство провинциальных литвождей, каждому обещая что-то весьма реальное и в то же время неуловимо-туманное (место в Правлении — если оно будет сформировано таким-то, а не таким-то; содоклад на съезде — если обстоятельства сложатся так-то, а не так-то; собрание сочинений в Гизе — если к 1934 году порядок прохождения рукописей останется таким же, как и раньше, и так далее). От любого своего обещания Кургузов сумел бы потом отречься, ссылаясь на «объективные обстоятельства» (от многих в ходе и после съезда действительно отрекся, хотя кое-что и исполнил), зато в период подготовки эти посулы были достаточно вескими основаниями для конкретной помощи Оргкомитету. Переговоры с «пролетарскими писателями» брал на себя лично Кургузов, передоверяя особо капризных «интеллигентов-попутчиков» обходительному и красноречивому Гронскому, тоже очень скоро понявшему, кто в их тандеме главный. Одновременно с этим автор «Катапульты» весьма грамотно муштровал свою преторианскую гвардию, добиваясь от нее высокой производительности труда: их «лунные» романы обязаны были выходить из печати с периодичностью не реже одного названия в месяц (художественное качество Кургузова, само собой, совершенно не волновало — в пору индустриализации был важен валовый продукт, а не кустарные поделки, пусть даже и более высокого сорта). Бывшие «селениты» не могли еще освоить такой темп. Сем. Шпанырь, к примеру, сочинял своих «Первопроходцев» (1933) добрых полгода, да еще потом — после двухнедельной командировки в Германию — дописывал к роману отдельные главы о заводах Мессершмидта и о так называемом «реактивном проекте», согласно которому капсула «отстреливалась» от самолета-носителя уже в стратосфере (по жанру роман был «производственно»-шпионским с легким заходом в мировую революцию…).

Зато уж «подкургузники» работали, как конвейер. Книжные полки заполнились безразмерными «Приключения капитана Тарасова», которые Понятовский с Маркеловым сочиняли «бригадным методом». Ан. Спирин даже умудрился, пользуясь доверчивостью издателей, перелицевать «на советский манер» семи томов из «Необыкновенных путешествий» Жюля Верна, нагло объясняя на читательских конференциях наличие львов и крокодилов в средней полосе России «следствием всеобщего потепления на планете, вызванного внеочередной сменой фаз Луны». Слово «Луна» в сочетании с именами Горького и Кургузова для издателей имело магическую силу, как бы само собой ликвидируя все недоуменные вопросы: по негласному указанию ЦК, уже к середине 1933 года проблема «присоединении спутника Земли к территории СССР» с газетных страниц, посвященных литературе, науке и технике, медленно перемещалась на общественно-политические полосы, занимая положенное место рядом с проблемами реконструкции, построения социализма в деревне и освоения Арктики. (В этой связи легко понять, почему, например, в «Правде» мог увидеть свет гневный фельетон на целый газетный «подвал», где разоблачался мелкий американский жулик, посмевший дурачить обывателя фиктивным «Акционерным обществом по освоению Луны». Вместо того, чтобы посвятить курьезу пять строк в рубрике «Их нравы», газета пресерьезно писала об «империалистической экспансии» и о «покушении на достояние мирового пролетариата» — чьим полпредом, естественно, был СССР.) Еще не имея технических возможностей распространить свое влияние и на Луну, Сталин планомерно готовил массовое сознание страны к этой очередной и, по его мнению, скорой победе пролетарского государства над силами косной природы, от которой никто и не собирался ждать «милости». Грядущий съезд писателей и новая перегруппировка сил литераторов должны были, по мысли Сталина, как раз настроить писателей на соответствующую творческую «волну». Они обязаны были помочь генсеку уничтожать границу между настоящим и будущим, между событиями, уже случившимися, и событиями, только еще прогнозируемыми, нереальными, перспективными в лучшем случае. Девизом были избраны строки Маяковского: «Вперед, время! Время, вперед!» Реальный объективный ход времени мало трогал генсека — достаточно было перевести часы всей страны вперед и сорвать заранее с календаря побольше листков. Собственно, для этого генсек и предоставил Кургузову карт-бланш. И не ошибся в своем выборе.