Сверхнормальные. Истории, которые делают нас сильнее - Мэг Джей

В следующих главах мы с вами еще не раз услышим о такой области мозга, как миндалевидное тело, или амигдала; эту часть мозга нейробиолог Джозеф Леду назвал «втулкой в колесе страха»[116]. Она представляет собой небольшой участок в форме миндалины, расположенный в глубине мозга; эта сложная структура наделена множеством функций и, как подтверждает масса доказательств, играет центральную роль в управлении чувством опасности[117]. Когда органы чувств обнаруживают в окружающей среде какие-либо сигналы или изменения, несущие любую физическую или эмоциональную угрозу, миндалевидное тело приходит в состояние боевой готовности[118] и реагирует в считаные миллисекунды. Кроме того, по словам Леду, «именно тут срабатывают триггерные стимулы»[119].

Одна из ключевых реакций, запускаемых амигдалой, – активация гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковой системы[120], состоящей из соответствующих элементов цепочки в нейроэндокринной системе. При ее активации надпочечники выбрасывают в кровь эпинефрин, норэпинефрин и кортизол, то есть гормоны, которые раньше называли адреналиновыми, а сегодня более красноречиво – «гормоны стресса», потому что они помогают к нему адаптироваться. Эти гормоны готовят организм к реакции «бей или беги»[121], а мозг реагирует повышением бдительности, внимания и улучшением памяти. Иными словами, гормоны стресса приказывают мозгу проснуться и сосредоточиться, а телу – подготовиться к действию. А еще они заставляют мозг запомнить то, что мы видим в этот момент.

Исследования с применением метода томографии головного мозга показывают, что при просмотре человеком особо эмоционального материала, например слайдов с изображением очень приятных или, наоборот, слишком неприятных сцен, активность в миндалевидном теле возрастает[122], причем чем выше активность этой области мозга, тем лучше мы помним событие несколько недель спустя. Очень низкий уровень эмоционального возбуждения предполагает, что в увиденном нет ничего заслуживающего внимания; это позволяет защитить мозг от перегрузки, не запоминая в подробностях и надолго такие банальные события, как принятие утреннего душа или каждодневную поездку на работу. Мозг защищает нас от других видов перегрузки, иногда отказываясь запоминать моменты, когда мы излишне эмоционально возбуждены, особенно связанные с ужасом или беспомощностью. Именно поэтому жертвы жестоких преступлений[123] или нападения акул нередко вообще не помнят травматический опыт; пережитые ими события слишком страшны и ошеломляющи, чтобы ассимилировать их. А вот умеренный стресс предупреждает нас об угрозах в окружающей среде, в отношении которых мы, согласно нашему восприятию, можем и должны что-то предпринять. «Ничто не создает сильные и долгосрочные воспоминания о событиях лучше, чем небольшой стресс»[124], – утверждает нейробиолог Джеймс Мак-Гог.

Эмоциональное научение – мощный, к тому же весьма эффективный механизм, потому что, когда дело доходит до выживания, возможностей для повторных проб и ошибок у нас не так много. По этой причине миндалевидное тело, как говорят специалисты, «быстро учится и медленно забывает»[125]. «Эмоциональные воспоминания, – объясняет Леду, – могут сохраняться навсегда»[126]. Маленькому Сэму, например, не нужно было несколько раз видеть, как отец уходит с чемоданом из дома, чтобы помнить этот момент спустя десятилетия. А многим из нас достаточно было один-единственный раз прожить 11 сентября, чтобы воспоминания о том трагическом утре преследовали нас до конца жизни. Эмоциональные воспоминания сильнее и дольше обычных и повседневных, а из-за яркости и живости они воспринимаются как более реалистичные и более важные для нас и нашей жизни, нежели, скажем, ежедневный туалет. Проблема в том, что, когда эти воспоминания травматичны, они, как утверждали Шарко, Фрейд и Жане, могут функционировать как «пагубные, болезнетворные»[127]. И эти скверные воспоминания приносят нам много вреда. Тирания прошлого[128] нередко правит настоящим и будущим, и эти огромные и на редкость цепкие воспоминания поглощают наши автобиографии, а порой и целиком жизни. В тот год, когда ушел отец, Сэм, конечно же, продолжал учиться в четвертом классе, ходить на дни рождения друзей, кататься на велосипеде, есть мороженое и играть в парке, но об этом годе он не помнит почти ничего, кроме ощущения потери и душевного потрясения.

После ухода отца на передней и задней дверях их дома появились новенькие блестящие крепкие болты. Мама об этом ни слова не сказала Сэму, но у нее были новые ключи, и, как и со многими другими вещами, она преподнесла этот факт мальчику как нечто собой разумеющееся: новые замки поставлены для того, чтобы папа не мог вернуться. И все последующие месяцы и годы эти болты служили мальчику постоянным напоминанием о том, что отец ни разу не попытаться это сделать. Однажды он позвонил и сказал, что хочет забрать длинный деревянный стол, купленный им еще холостяком, и Сэм вместе с мамой почистили и приготовили его, но отец за ним так и не приехал. Не явился он и за своими слайдами с видами Кони-Айленда, и за альбомами марок, хотя Сэм больше не валялся по субботам на полу, перелистывая пальцем гладкие страницы. Наткнувшись взглядом на черные кожаные переплеты на книжной полке, мальчик чувствовал себя смущенным и сбитым с толку, почти так же, как при виде старого плюшевого мишки, которого ему, по его мнению, уже не подобало брать в руки.

Отец Сэма не вернулся, но однажды повез мальчика на утреннюю прогулку. Раньше папа ни разу не подбирал его на подъездной дорожке – это было так странно, – и, идя к машине, Сэм щурился от солнечного света. Вообще-то он не мог точно сказать, щурился ли он от яркого света или изо всех сил старался не расплакаться, но, забираясь на пассажирское сиденье, он никак не мог полностью раскрыть глаза. Мальчик ерзал на своем месте, не зная, что сказать, очень обеспокоенный тем, что не в силах контролировать собственное лицо. Сейчас Сэм не может вспомнить, какой фильм они тогда смотрели, потому что он почти не смотрел на экран; весь сеанс он просидел, сжав подлокотники, а его мысли занимало лишь то, что даже в темном зале он не может расправить брови. Ему, конечно, было невдомек, что ученые называют мышцы, двигающие бровями, «мышцами горести», по Дарвину[129], потому что они выдают смятение и печаль, даже когда человек изо всех сил пытается скрыть эмоции. Как объясняет специалист по психологическим травмам Бессел ван дер Колк, «тело ведет счет»[130], особенно если мы испытываем чувства, которые сознательный ум не может или не хочет признавать.

Родители Сэма официально развелись в День святого Валентина – правда-правда – через два года после ухода отца из дома. Позже Сэм узнал, что судья присудил отцу платить алименты на детей, и отец, выходя из зала суда, злобно сказал маме, что он скорее их всех поубивает. В тот вечер мама Сэма отправилась прямо с работы в бар праздновать с другом развод, тогда как Сэм трудился над домашним заданием шестиклассника. Около одиннадцати мать вошла в дом через черный ход и шлепнула сумку на пол, вместо того чтобы, как обычно, поставить ее на тумбочку. После этого она пробежала на кухню, и ее вырвало в раковину.

По подсчетам специалистов, если большинство детей до развода видят родителей каждый день, то после него они встречаются с отсутствующим родителем от четырех до четырнадцати дней в месяц[131]. Около четверти детей практически не контактируют с родителями, не получившими право опеки[132], обычно с отцами, на протяжении следующих трех лет. Точно как в случае Сэма. Как многие дети, Сэм очень хотел встречаться с папой чаще[133] и говорил лучшему другу, что, возможно, как-нибудь летом поедет к нему жить, что его папе одиноко и он постоянно просит его приехать. «О чем ты, черт возьми, говоришь? – возмущалась его мама, услышав однажды об этом от матери друга. – Твой отец вовсе не одинок, и ты не будешь у него жить. От него ни слуху ни духу, кроме поздравительных открыток».

И действительно, на Рождество и День святого Валентина отец разрывал десятидолларовую банкноту на две части и посылал по почте одну половинку Сэму, а вторую его сестре, вложив каждую в обыкновенную открытку. Этот мужчина, вероятно, был склонен к циничным шуткам, а не к символических жестам, и думал, что поступает очень остроумно. В сущности, это и правда было весьма точной иллюстрацией того, что отныне жизнь Сэма и его сестры разорвана на две непригодные для использования части. На бесполезные части. Сэм с сестрой, не зная, что с ними еще делать, выбрасывали разорванные купюры в мусор.

Возможно, Сэм, получая эти открытки, сердился или страдал, но запомнилось ему только чувство вины, – за то, что он ничего никогда не посылал отцу. Сэм отлично знал, что просить маму купить для папы канцелярские принадлежности или другой подарок нет смысла, и, кроме того, он даже не знал его адреса. Однажды какая-то некоммерческая организация прислала в дом Сэма членскую карту с именем отца. Сэм засунул ее в свой кошелек и делал вид, даже перед собой, что это визитка для экстренной связи с папой, которой он может воспользоваться, если понадобится. Так было до тех пор, пока один из друзей Сэма открыто не назвал карточку ерундой: «Мой папа тоже получил такую по почте. Это же просто мусор, общая почтовая рассылка!»