Пруссия без легенд - Себастьян Хаффнер

Французы не остались единственными иммигрантами. В 1732 году при Фридрихе Вильгельме I произошло другое массовое вселение иммигрантов: 20 000 протестантов из Зальцбурга, спасаясь от противников Реформации, нашли убежище в Пруссии и были поселены в обезлюдевшей после чумы Восточной Пруссии. И кроме этих впечатляющих массовых перемещений людей в течение всего 18-го века — и еще ранее, со времен Великого Курфюрста, — можно видеть постоянный поток в Пруссию эмигрантов и преследуемых на религиозной почве: вальденсы [27], меннониты, шотландские пресвитерианцы, а также евреи, даже иногда католики, которым было туго в более жестких протестантских государствах. Их всех приветствовали, и они могли и дальше говорить на своих языках, жить по своему образу жизни и "быть счастливы каждый по-своему". Для прусского государства каждый новый подданный был подходящим. Оно также не было мелочным в этих вопросах и выдающихся иностранцев (если они изъявляли на то желание) принимало сразу на высшие государственные посты. Позже мы увидим, что великие люди прусского времени реформ — Штайн, Гарденберг, Шарнхорст, Гнайзенау — почти все без исключения по происхождению не были пруссаками. И еще мы хотим здесь заранее отметить, что миллионы польских подданных, которых приобрела Пруссия к концу 18 века в результате завоеваний, ни в малейшей мере не подвергались преследованиям или иным ограничениям на почве национальности или религии. В старой Пруссии о "германизации" не было и речи, в отличие от нового Немецкого Рейха позже. Пруссия не была национальным государством и не желала им становиться, она была — совершенно просто — государством, и не более того, государством разума, открытым для всех. Равное право для всех. И равные обязанности, разумеется, это тоже для всех.

Очень милое, человеколюбивое впечатление это все производит. И это так и было. Но человеколюбие вовсе не было прусским мотивом при проведении этой весьма либеральной иммиграционной и социальной политики. Человеколюбие было побочным продуктом. Мотивом было государственное благоразумие; и если посмотреть на это дело еще глубже, то здесь снова наталкиваешься на "милитаризм", сверхбольшую прусскую армию, которая все остальное на себя тянула.

Армия была дорогим делом, она сжирала государственный бюджет; поэтому требовались более высокие поступления налогов; высокие же сборы налогов, однако, вызывали растущую налоговую нагрузку на экономику. Поэтому проводили разумную экономическую политику и содействовали росту экономики. Рост экономики же, в свою очередь, требовал увеличения населения. Так как до замены человеческой силы машинами еще не дошли, то проводили соответствующую иммиграционную политику; и если это между прочим было человеколюбивым делом, то и к лучшему. "Я ценю людей выше величайших богатств", — заявлял Фридрих Вильгельм I, и еще более отчетливо выражался Фридрих Великий: "Первый принцип, который является всеобщим и самым верным, это то, что истинная сила государства состоит в высокой численности его населения". В своем завещании от 1752 года (Бисмарк позже считал, что оно должно было навеки оставаться секретным) он говорит о своих тайных помыслах: "Я хотел, чтобы мы владели достаточным числом провинций, чтобы содержать 180 000 человек [войск], т. е. на 44 000 человек больше, чем теперь. Я хотел, чтобы после вычета всех расходов был достигнут остаток [бюджета] в 5 миллионов… Эти 5 миллионов примерно соответствуют расходам на военный поход. С такими деньгами можно вести войну из своих собственных средств, не попадая в финансовые затруднения и никого более не затрудняя. В мирные времена эти доходы могли бы использоваться на все возможные полезные для государства задачи".

Таким образом, все в Пруссии так или иначе вело обратно к армии, и теперь мы тоже должны еще раз вернуться к вопросу об армии.

Прусская армия по отношению к количеству населения и к финансовой мощи ее государства была, несомненно, чудовищно непропорциональна, но по количественному составу она естественно была все же меньше армий действительно великих держав: Франции, Австрии и России. То, что она позже не уступала этим гораздо большим армиям — в Силезской войне одной из них, а в Семилетней войне даже всем им трем — указывало на её превосходящее качество. Секрет этого качественного превосходства не разгадан до конца, как тогда, так и теперь. Он лишь частично объясняется исключительной заинтересованностью прусского генералитета в решающем военном прогрессе, какой только был тогда возможен. Несомненно, пруссы были первыми, кто ввел шаг в ногу и заменил деревянные шомпола железными. И пресловутая Потсдамская гвардия, состоявшая из великанов, может рассматриваться с этой точки зрения: в штыковом сражении большая дистанция поражения была естественным преимуществом, и в этом отношении страсть короля-солдата к коллекционированию "длинных парней" возможно была и не только причудой. Но это не все объясняет. Тактика и муштра в прусской армии были такими же, как и повсюду, и также и её дисциплина, хотя и достаточно жесткая, не была жестче, чем где-то еще. Выражение "Так быстро пруссаки не стреляют" [28] не относится к их стрельбе в бою — там они стреляли даже особенно быстро со своими железными шомполами. Нет, это выражение говорит о том, что пруссы не были так скоры в расстрелах дезертиров, как, к примеру, французы, которые своих пойманных дезертиров безжалостно ставили к стенке. В Пруссии подобные несчастливцы хотя и забивались до полусмерти, но затем их вылечивали, и они могли снова служить. Для расстрелов они были слишком ценными: прусская бережливость, однако, и в этом тоже.

Истинное объяснение превосходящего качества фридерицианской [29] армии вероятно состоит в другом. Следует рассматривать их в совокупности — изменения, которые усиленно происходили с 1720 года. До того времени рекрутирование солдат, как и повсюду, всецело основывалось на вербовке; солдаты были наемниками, часто иноземцами, часто асоциальными элементами. Отсюда также и частота дезертирства и бесчеловечность дисциплины. Совсем изжита эта практика в 18-м веке не была. Завербован в солдаты — возможно лучше сказать: принужден — такое все же еще существовало, однако во второй половине периода правления Фридриха Вильгельма I. вербование (поскольку оно стоило больших денег и вызывало большое недовольство за границей) было сначала дополнено мобилизацией, а затем она постепенно все более и более его заменила.

Это началось совершенно незаметно. Вначале только отдельные полки определенных округов, "кантонов", были назначены к внутренней вербовке, чтобы они не становились друг другу поперек дороги. После этого каждому кантону стало назначаться определенное количество рекрутов, и из этого, уже при Фридрихе Вильгельме I., развилась система, которая приблизилась к селективной воинской обязанности. Селективная, совсем еще не всеобщая. Городские жители вообще не призывались на военную службу, и в сельской местности имелось множество исключений: торговцы и ремесленники, образованные специальности, крестьяне-землевладельцы, новоселы, рабочие мануфактур раз и навсегда не трогались для военной службы, они добывали для государства другое, а именно — зарабатывали деньги и платили налоги. Но именно многочисленные исключения делали для не попавших в эти исключения, которые были свободны только лишь для "вербовки", уклонение от армии тяжелым, и потому вербовка внутри страны постепенно заменялась мобилизацией, а прусская армия все больше и больше становилась армией подданных страны. Естественно, что это создавало разницу в боевом духе.

Однако, кроме того, социальная структура сельской Пруссии изменялась характерным образом. (И в этом случае снова одно тянуло за собой другое). Постепенно образовалось такое состояние, при котором для крестьянских сыновей, которые не были наследниками хозяйства, стало само собой разумеющимся становиться солдатами. А для юнкеров, которые не были наследниками имений, становиться офицерами. Естественно, что это усиливало влияние юнкеров: юнкеры теперь, кроме того, что они были хозяевами своих крестьян, становились теперь и военными начальниками. В то же время это смягчило противоречия между королевской властью и юнкерами: в качестве офицеров юнкеры становились государственными служащими — и они находили в этом вкус. В свою же очередь, государство находило вкус в том, чтобы иметь в среде юнкеров надежный источник офицерского состава. Фридрих Вильгельм I. вступал еще по стародавнему образцу в длительную борьбу со своими сословиями ("сословиями" в Пруссии называли всегда в основном юнкеров). Известно его высказывание по поводу налогового столкновения в Восточной Пруссии: "Я разрушаю юнкерам их власть; я иду к своей цели и укрепляю свой суверенитет, как скала". Совсем иначе вел себя Фридрих Великий, который в конце концов совершенно освободил юнкеров от налогов: "Ведь это их сыновья защищают страну, оттого порода их столь хороша, что они во всех отношениях сохранились и стали заслуживающими уважения". Благородный прусский офицерский корпус стал таким образом мостом, на котором сошлись королевская власть и юнкерство: оба теперь на государственной службе, на службе у военного государства.