Подменыши - Игорь Малышев

Она не стала задавать вопросов и даже не ничем не выдала своего бодрствования, а просто заснула, решив, что обо всем подумает завтра.

На следующую ночь она решила проследить за ним, но совершила абсолютно непростительный для подпольщицы проступок — уснула на посту. Проснулась на рассвете, раздосадованная собой. Сатир посапывал рядом как ни в чем не бывало. Может быть, и вправду никуда не отлучался этой ночью.

Зато потом, на следующую ночь, когда она проснулась, рядом никого не было. Светила яркая луна. Туман клубился разлитым в воде молоком и деревья отбрасывали длинные призрачные тени. Лес совсем не пугал, наоборот, он был похож на ворота в страну, где танцуют вышедшие из полых холмов эльфы, водят хороводы гномы, а с ветвей за ними, смеясь, наблюдают длинноволосые дриады, спустив косы до самой земли. Все вокруг будило в ней воспоминания, неясные, словно из хорошего сна или прошлой жизни, отчего делалось тепло и она радостно ежилась в ожидании чего-то неповторимого, как возвращение в детство. Луна заполонила звонким стеклянным светом весь лес, и он стоял, полный легких невесомых тайн, которые манили к себе, как манят прохожего русалочьи песни. Она шла, осторожно ступая и с удивлением ощущая внутри вовсе не страх, как должно бы быть, а беспричинное веселье и неуловимое предчувствие чего-то хорошего и доброго. Ей слышалась далекая музыка, от которой хотелось плясать, хотя, может быть, во всем был виноват светящийся туман, искажающий ночные шорохи. За стволами деревьев мелькали зыбкие тени, хотя и это тоже могли быть проделки тумана. Что-то холодное капнуло ей на щеку. Она подняла глаза и увидела, что на кончиках ветвей, как прозрачные набухшие почки, висят капли. Она наклонила ветку, лизнула языком крохотный шарик и сощурилась от удовольствия. Такого она никогда еще не пробовала. Капля оказалась холодной, как все снега января разом, и сладкой, как зимняя тоска по лету. Белка принялась ходить по лесу, слизывая эту странную влагу. Пила и не могла напиться.

Так она шла и вдруг остановилась в изумлении, забыв о каплях. На крохотной полянке спал голый Сатир, а рядом стояло нечто, похожее на старый замшелый пень с раскидистыми корнями, которыми оно с родительской заботой укрывало спящего. Корни шевелились, поглаживая спящего, а он спал спокойно, с неясной блуждающей улыбкой на губах, словно ребенок на руках матери. Таким Серафима никогда еще его не видела. Было в его безмятежно радостном лице что-то такое, отчего у нее защемило сердце и почему-то захотелось плакать. В глубине мха, густым слоем покрывающего пень, горели ярко-зеленые, как и у Сатира, светляки глаз, только это были не человеческие глаза, и жутковато было девушке видеть их. Но самым удивительным было то, что в этой нечеловечности проступала кроткая материнская радость, заставившая сбиться с ритма Серафимино маленькое непоседливое сердце.

Белка из-за деревьев наблюдала за ними, не зная, замечена ли она, и не особо о том задумываясь. Пень урчал сытой кошкой, баюкая. Белка, едва понимая, что делает, опустилась на мягкую непримятую траву, чуть влажную от ночного тумана, и заснула, прислушиваясь к мурлыканию счастливой матери, самой странной из всех матерей, что она видела в жизни. Ей стали понятны и происхождение теней за стволами деревьев, и ночные разговоры Сатира с ртутно серебрящимся человеком, и странные фигуры на середине озера.

И все же самым удивительным в этом было то, что вся эта сцена нисколько не напугала ее. Наоборот, она сама почувствовала непонятную тоску и жалость к себе. На секунду ей даже захотелось тоже выйти на полянку, чтобы и ее приласкали эти сухие, шершавые корни в мелких лохмотьях темного изумрудного мха. Ей показалось, что и она могла бы так же спокойно уснуть здесь, не боясь ни зверей, ни комаров, ни холода. Уснуть, чтобы никогда не вернуться в города, к удавкам круглых улиц, торжественно и мрачно сверкающему асфальту, незыблемости бетонных блоков и бесконечному кошмару июльских полдней, когда жар раскаленных камней маревом поднимается вверх, как песнь победителя. Что-то помешало ей подойти. Может быть, чувство, что это чужая мать. Поэтому она уснула в десятке шагов от них, убаюканная чужой колыбельной.

Утром ее разбудил Сатир.

— У-у-у, что это тебя сюда занесло? Я проснулся, нет Серафимы. Думаю, съели. Пошел искать останки. Хорошо, что ты хоть недалеко ушла, а то лес большой, болота кругом. Заблудишься и только пузыри по воде, — он состроил критическую гримасу. — Ну что тебе на берегу не спалось-то? Будет вразумительный ответ?

Белке стало весело от этих его невинных хитростей, будто это не его унесло ночью невесть куда. Она сладко потянулась.

— Отнес бы ты лучше меня к воде, дружок. Я бы искупалась до завтрака. А то мне что-то лень идти. А, слабо?

— Отнюдь. Мама всегда говорила мне, что женщин нужно носить на руках, даже самых недостойных. Особенно недостойных.

Белка захохотала.

— Мама?.. Тебе?.. Что, правда? У тебя замечательная мама!

— Что верно, то верно, — пробормотал он, легко поднимая ее.

С этим он отнес ее на берег, где с ходу, не давая опомниться, кинул в воду.

— Именно это называется купанием ленивых. Чтобы не париться с раздеванием, — объяснил он в ответ на беличью ругань.

К полудню собрался дождь — один из немногих, что случались за время их пребывания на заповедном озере. Они спрятались от него под елкой. Нижние ветви дерева образовывали навес, под которым можно было с удобством сидеть, оперевшись о шершавый ствол. После этого их спины были перепачканы белесой еловой смолой, но Сатир сказал, что при желании это легко отмывается. Белка не возражала — на ней была одежда Сатира, поскольку ее была насквозь мокрая после «ленивого купания».

— Послушай, а что за капли по ночам висят здесь на ветках? Сейчас вроде не весна — откуда сок?

— Да это и не сок. Деревья напитываются лунным светом, а потом он капает с них всю ночь до утра. Стоит попробовать.

— Я пробовала.

Солнце вскоре появилось снова, но дожди с тех пор зачастили. Дело шло к концу августа. Они прожили на озере уже около месяца. За это время их кожа покрылась загаром цвета мореного дерева. На шее и щеках Сатира выросла густая щетина, больше напоминающая бороду, чему он очень радовался.

— Теперь я похож на деда-лесовика, и «серые братья» меня точно не узнают, — говорил он, имея в виду похищение лошади, с которого, собственно, и началось это путешествие.

Кристалл все это время жил просто великолепно. Вокруг озера было множество полян с сочной травой, так что корма ему хватало в изобилии. От вольной жизни шерсть его приобрела красивый блеск, грива и хвост развевались на ветру при беге. Серафима с Сатиром каждый день совершали на нем прогулки. Белка научилась довольно прилично держаться в седле и иногда даже отправлялась на вылазки в одиночку. Конь хорошо запоминал дорогу, так что заблудиться она не боялась, хотя далеко от озера старалась все же не удаляться.

Однажды они пережидали очередной дождь. Смотрели на капли, повисающие на кончиках иголок. Кристалл фыркал неподалеку, по гриве и хвосту его скатывались дождинки, отчего он то и дело встряхивался, мотая головой и брызгаясь. Каждый думал о своем. И тут Серафима произнесла:

— Ну что, не пора ли нам вернуться обратно?

Сначала Сатир даже не понял, о чем идет речь:

— В смысле? Куда вернуться?

— В город, в Москву.

— Зачем? — изумился он.

— Не можем же мы всю жизнь прожить в лесу.

— Почему не можем? Это совсем не трудно.

Теперь уже она в удивлении уставилась на него:

— Ты с ума сошел?

— М-м-м. Нет. Скорее всего, нет. А что, я неадекватен?

— Нет, ты был бы вполне адекватен, будь ты пигмеем или индейцем.

— Да? Знаешь, а ведь верно, я всегда чувствовал в себе что-то пигмейское.

Она окинула взглядом его сто восемьдесят сантиметров роста и покачала головой.

— Разве что мозги у тебя пигмейских размеров.

— Ладно, оставим в покое мои мозги, — он вдруг стал очень серьезным. — Мне здесь нравится.

— Мне тоже нравится, но нельзя же зимовать в лесу.

— Ты правда так думаешь после всего, что здесь видела?

Она замолчала. Опять нахлынул ворох смутных воспоминаний из детства, которых она внутренне очень боялась. По спине словно бы поползла холодная капля, отчего вся кожа покрылась мелкими пупырышками и замерзли щеки. Всё её существо, словно вдруг поделилось пополам. Одна часть больше всего хотела вернуться в город, а другая, ни в какую не хотела уходить. Что-то могучее ворочалось в глубине подсознания, распирая череп и не отпуская из леса. Она охватила руками виски. Хотелось скулить от жалости к себе.

— Ты в самом деле хочешь уехать после того, что повидала здесь? — повторил свой вопрос Сатир.

Ей захотелось заверещать, как маленькая девочка: «Я не знаю, не знаю! Оставь меня! Что бы я ни сделала, я знаю, что потом все равно буду жалеть об этом!». Но она не издала ни звука, только плотнее сжала голову ладонями, собралась с духом и почти твердым голосом произнесла: