Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить - Ильина Наталья Леонидовна

Дина зачарованно смотрит, как преображается Люськино лицо. Подруга успела накрасить только один глаз, и удлинённые тушью, красиво загнутые, аккуратно расчёсанные ресницы делают его загадочным и глубоким. Второй, пока не накрашенный, выглядит бедненько — обычный серый глаз в рыжеватых прямых стрелочках ресниц.

— Ну ты даешь, — пытается робко возразить Дина. — Есть же правила, законы, в конце концов, и вообще — родители имеют право…

Люська восхищает своей уверенностью. Спорить с ней Дина не хочет, она хочет так же спокойно делать всё, что вздумается, не терзаясь никакими угрызениями совести, но промолчать не получается. Ей боязно и немного стыдно.

— Дети тоже имеют права, зайка моя! Особенно если им уже шестнадцать! Ты что, до старости у них разрешения спрашивать собираешься?

Они собираются в ночной клуб, где Дина не бывала ни разу. Люськин отец умчал в командировку, а бабушка попала в больницу, так что мама отпустила Дину к Люське с ночёвкой без задней мысли. По широкой Люськиной кровати раскидана косметика, дверцы шкафа открыты настежь, демонстрируя пёстрый ворох шмоток, подруга гримасничает перед зеркалом, приоткрыв рот, а Дина замерла на краю кровати, охваченная страхом и нетерпением, словно перед экзаменом.

Причём здесь Люська? С чего она вдруг пришла ей в голову? Дина вздрогнула: за дверью коротко стукнуло, и она распахнулась во всю ширь. Алекс подсунул под неё тяжёлый чёрный ботинок слоновьего размера (и где только такой откопал?).

— Думаю, можно идти, — он протянул Дине руку.

Сердце кувыркнулось у неё в груди, а потом застучало быстро-быстро, но Дина крепко сжала протянутую ладонь и перешагнула через порог.

Теперь всё вокруг было знакомо до мелочей. Дома, магазины, кафешка на углу. И от этого блёклая, подёрнутая серой патиной улица выглядела совсем уже неприятно, как будто асфальт щедро поделился со всем окружающим своей пылью. При мысли, что придётся пройти через половину опустевшего города пешком, Дине стало жутко. На конюшню её возил папа. Реже — мама, а папа забирал после тренировки. И даже на машине дорога занимала изрядное количество времени.

Они снова свернули на проспект Энгельса, двигаясь туда, где ещё сохранились одинаковые, словно близнецы, пятиэтажные дома, и конца им не было видно. Энгельса длинный, зато приведёт куда надо кратчайшим путём, насколько помнила Дина. Да и Алекс не возразил.

Она ссутулилась под тяжестью воспоминаний, которые настойчиво прокручивались одними и теми же эпизодами в голове, но так и оставались непонятными, словно чужими. Слишком многих кусочков не доставало в их сложной мозаике. Чтобы отвлечься, она спросила:

— А откуда ты узнал, что умеешь играть на рояле, если ничего не помнишь?

Алекс пожал плечами. У него это получилось неловко, словно бы виновато.

— Да я и не знал. Просто увидел однажды инструмент, тоже в школе, кстати, только в центре, и так захотелось прикоснуться к клавишам. А руки сами… — он помедлил, — не знаю, как тебе объяснить. Не только руки. Музыка живёт где-то во мне. Если я начинаю играть, сразу вспоминаю и автора, и всю партию. Вот только откуда я это знаю, не вспоминается…

— Поняла, — кивнула Дина. — Когда я вспомнила Гардемарина, коня, я сразу знала, как нужно сидеть, что делать. Прямо всё, что с этим связано, пачкой. Так может, ты не безнадёжен? Просто твой день…

— Я провёл здесь слишком много дней, Дина, — горько оборвал её парень. — И своих, и чужих.

— Но не можешь же ты оставаться здесь вечно? — не сдалась Дина.

— Не могу. И не останусь. Дольше меня здесь только Доктор, остальные уже ушли…

Алекс уставился себе под ноги, не поворачивая головы.

— Куда? — Дина опередила его и пошла задом наперёд, стараясь заглянуть в лицо. — Как это бывает с такими, как ты?

Он нахмурился. Дрогнули губы.

— Однажды к вечеру я просто забуду всё, что здесь было, и поверну на восток, как та безумная женщина. Наверное, даже не важно, в каком месте меня застигнет ночь — к утру меня здесь уже не будет. И я чувствую, что это случится скоро. Видишь?

Алекс вытянул вперёд руку. Кисть едва заметно подрагивала и вдруг замерцала так же, как это случалось с его лицом.

— Раньше такого не было, — тихо произнёс он.

— Нет! Ты должен вспомнить! Это неправильно, что ты всем помогаешь, а сам пропадёшь! — горячо возразила Дина, схватив эту мерцающую ладонь, на ощупь — самую обыкновенную.

— Думаешь, я не пытался? — с горечью отозвался Алекс, мягко высвобождая руку из горячих Дининых пальцев. — Когда я играю, а играю я каждую ночь, чтобы не слышать… — он запнулся, — что-то пытается пробиться, что-то оказывается совсем рядом, какой-то свет, запах… Но этим всё и заканчивается. А утром я снова иду искать тех, кому можно помочь вспомнить. Иногда — тех, за кем охотится Тьма, иногда — просто кого-то, потерянно бредущего на запад. В какие-то дни я не встречаю никого, и это — плохие дни. Пустые и длинные.

Дина нахмурилась, пытаясь подобрать слова. Ей не понравилось то, что Алекс вроде как смирился с тем, что его ожидает. Но что она могла сделать? Так и не отыскав нужных слов, решила вернуться к разговору о музыке:

— Не уверена, но, кажется, я совершенно не разбираюсь в классике. Всякие там Шопены и Бахи… Не цепляет.

Алекс даже притормозил немного, изумлённо уставившись на неё.

— Ну ты даёшь! Всякие там… — передразнил он. — Кроме того, что оба — великие композиторы, нет в них ничего общего. Но как можно сказать о классической музыке — не цепляет?

Похоже, Дина задела его за живое. Ну и славно! А то шёл потухший какой-то. И так страшно, а тут твой проводник нос вешает. Она тихонько улыбнулась, опустив голову. А Алекс успокаиваться не собирался.

— Чтобы что-то не любить, это знать нужно хотя бы, — проворчал он.

— Ой, ну так просвети меня? Что такого в твоей классике особенного? Мне вот нравится LP, например. Голос классный, и песни пишет крутые. А что Моцарт твой?

— Моцарт — не мой. А Лаура Перголицци, к твоему сведению, дочь оперной певицы, так что без влияния классической музыки тут не обошлось! Я же не говорил, что поп-музыка — это плохо. Я просто пытался сказать, что нельзя пренебрежительно отмахиваться от того, чего не знаешь.

— Ладно, — примирительным тоном согласилась Дина, — расскажи мне, что тебе нравится? Кто твой любимый автор, из классиков?

Алекс вздохнул.

— Композитор. Шуберт. Он — музыкальный романтик. Во многом. Есть, конечно, и у него вещи не слишком романтичные.

— А то, что ты в школе играл, «Аве Марию», да? Кто написал?

Дине было по большому счёту всё равно, кто её сочинил, но, как сказал Алекс — говори, так лучше вспоминается. Чем чёрт не шутит? Вдруг и он что-то о себе вспомнит? Помнит же вот про Шуберта своего?

Алекс снова вздохнул и уставился на Дину. Она решила, что именно так родственники смотрят на неизлечимо больного, стоя возле его постели.

— Ave Maria тоже написал Шуберт, Дина.

— Да ладно? — искренне удивилась она. — Ты же сказал — романтик. Я думала, менуэты всякие или там — романсы…

— Стоп. Ты меня убиваешь прямо, — Алекс тряхнул головой. — Может, сменим тему?

— Почему? Ну, согласна, я серая совсем. Сделай скидку на то, что я вообще мало что помню. Есть же у тебя что-то, что ты особенно любишь? — зашла Дина с другой стороны.

Ей показалось, что тема как раз самая удачная. Алекс оживился, на лице, если забыть о периодическом мерцании, проступил румянец.

— Есть, — задумчиво отозвался он после короткой паузы. — Очень странная вещь. Она у меня в голове всё время крутится… «Лесной царь» называется. Я про эту балладу много чего знаю, только не знаю почему.

— Значит, у тебя с ней многое связано? — Дина стиснула его руку, ожидая, что память вот-вот прорвётся к Алексу.

— Наверное, — он несмело ответил на пожатие, но продолжил идти вперёд, не меняя темп. — Это довольно страшная история. Написал балладу Гёте, а Шуберт так впечатлился, что сочинил музыку. И был он тогда примерно моим ровесником. Ну, предположительно, я ведь точно не знаю, сколько мне лет.