Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить - Ильина Наталья Леонидовна

Кухня — это был мамин мир. Её королевство. Её убежище, как папин кабинет или Динина комната. По вечерам они втроём собирались в столовой, и мама, откатив раздвижную дверь матового стекла, разделявшую кухню и столовую, кормила своих «любимок» чем-нибудь необычайно вкусным.

Дина едва не расплакалась, перешагнув порог. На спинке стула, небрежно брошенный, висел голубой мамин фартук — кокетливый и всегда чистый. Она стянула его и прижала к лицу. Пахло мамой. Не той строгой леди в бежевом брючном костюме, на неизменных шпильках, какой она бывала по утрам, уходя на работу, а той, что, мило фальшивя, напевала мотивчики любимых песен, колдуя над очередным кулинарным шедевром… «Диночка — льдиночка», — часто приговаривала она, и зелёные, такие же яркие, как у Дины, глаза светились любовью.

Алекс тронул её за плечо, и Дина опомнилась. Сморгнула набежавшие слёзы.

— Прости, — он смущённо улыбнулся, — у тебя мало времени. Смотри.

Дина выглянула в окно. Размытый кружок солнца почти поднялся в зенит.

Глава 2. День

В буфете нашлась папина минералка и пара бутылок «Эвиан». Дина потянулась за своей любимой чашкой…

Это не истерика. А если и истерика, то какая-то новая разновидность. За последние месяцы их было немало. Посреди комнаты стоит большая коробка из-под купленного совсем недавно пылесоса. Дина снимает со стены очередную рамку, вынимает фотографию — Гардемарин запечатлён в момент прыжка, сосредоточенная Дина составляет с конём одно целое, — рвёт её на мелкие куски. Обрывки падают в коробку с сухим шорохом. Она ломает рамку и отправляет туда же. Тянется за следующей. Методично и холодно. Коробку заполняет ворох глянцевых обрывков, разбитые статуэтки, смятые грамоты, ленточки медалей, кубки и даже брелок с тремя подковками, снятый с ключей от дома. Всё, что связывает её с лошадьми. Если бы можно было разорвать в клочья и швырнуть в коробку саму память о семи годах тренировок, она сделала бы и это. В Дининой душе нет и следа той чёрной ярости, которая сжигала её в больнице. Только холодная, сухая решимость.

Она слышит, как мама то и дело тихо подходит к двери, но войти не решается. «И правильно! — зло думает Дина. — Нечего здесь делать! Не лезь ко мне. Я всё сказала!» Её передёргивает от мысли, что придётся — не сейчас, так позже — снова увидеть мамин взгляд. Сочувствующий. Ужасающийся. Страдающий. Глаза не умеют лгать. «Не лезь, не лезь, не лезь!» — как мантру, повторяет Дина, продолжая методично опустошать комнату.

«Его усыпили? — полыхая гневом, хрипела она, едва смогла шевелить губами. — Усыпите! Усыпите!»

Это прошло. Но сейчас Дина настроена решительно. Гардемарин — её конь. Он её предал, изуродовал. Он должен исчезнуть из её жизни навсегда. «Продайте!» — поставила она ультиматум родителям и заперлась у себя в комнате. Обрывки прежней жизни сухо шелестят, падая в коробку из-под нового пылесоса.

Дина сфокусировала взгляд на чашке — цепочка серебряных трензелей растянулась по белому фарфору вдоль ободка. Ей было так много лет, что Дина давно перестала замечать рисунок, и чашка выжила…

— Мне нужно попасть в конюшню, — сухим от жажды голосом сообщила она Алексу, продолжая смотреть на маленькие полустёртые «восьмёрки». Она вспомнила, как охотно брал настоящий, тяжёленький трензель Гардемарин, мягко касаясь ладони тёплыми губами…

— Куда? — изумился Алекс, пока Дина глотала, давясь от подступивших рыданий, пресную, лишённую вкуса и запаха воду с далёких альпийских ледников.

— Это на Крестовском. Недалеко от метро, — выдавила она.

Воспоминания душили. Воспоминания пугали. Она не могла ни поверить, ни принять того, что сгусток злобы и боли принадлежит ей самой. Что она вообще способна испытывать такую ненависть. И к кому? К родителям. К животному, собственному коню, который терпеливо и бережно носил её на своей спине годы. Почему? За что? Ей нужно было это понять, и к чёрту дурацкое солнце, кажется, ускорившее свой бег!

У него густая грива. Слишком длинная для спортивной лошади, которой приходится весь сезон выезжать на старты. Слишком густая, чтобы каждый раз заплетать десятки косичек, сворачивая их в толстые «шишки», как это делают у выездковых лошадей.

Дина неумолима, на все просьбы коновода она отвечает: подровнять и продёрнуть можно, а стричь — нет! Ни за что!

Гардемарин полностью с ней согласен — встряхивает вороными прядями, отгоняя назойливую муху, ласково косит карим глазом, в котором плавится медовый отсвет полуденного солнца. Дина смеётся, расчёсывает гриву тяжёлым металлическим гребнем, перекладывает на левую, «правильную» сторону. Ближе к затылку уже не дотянуться, Гардемарин слишком высокий, но никакие подставки Дине не нужны. Умница-конь опускает голову, вытягивая шею вперёд, и дружелюбно фыркает. Кусок морковки перекочёвывает из кармана жилета в тёплые лошадиные губы. «Хороший мальчик», — шепчет ему на ухо Дина, оглаживая бархатную шкуру шеи.

Жаркое, до замирания сердца, чувство безграничной любви к коню продолжило сжимать грудь и тогда, когда воспоминание отступило. Чувство, когда-то жившее в каждом вдохе, в каждой мысли, никак не вязалось с другим — ненависти и гнева. Дина должна была узнать, что ещё скрывает беспамятство, без этого никогда не получится опять стать собой. Страх снова шевельнулся в груди, словно живой сдавил сердце. Не давая ему времени, она мрачно спросила Алекса:

— Так что? Идём?

— Конечно. Именно туда тебе к ночи надо добраться. На Крестовский остров. Не знал, что там есть конюшня.

Алекс вышел в прихожую, выглянул из квартиры.

— Ты ничего не слышишь? — насторожилась Дина.

— Нет. Тихо. На лестнице не должно быть слишком темно, я оставил все балконные двери открытыми.

Дина запомнила только сумасшедший бег по ступеням. Что там делал Алекс с дверьми, она даже не заметила. К тому же ей казалось, что они провели дома целую вечность, а бег по лестнице был давно. Давно и неправда.

Они успели спуститься только одним этажом ниже, когда гулкое «рш-ш-ша» — жадное и нетерпеливое — заполнило мрак лестницы, взлетая откуда-то снизу, проносясь мимо них и исчезая на верхних этажах. Доводчики! Проклятые механизмы послушно закрыли двери на балконы!

Что-то коснулось Дининой ноги в районе щиколотки, она взвизгнула и пулей выскочила на балкон, к свету.

«Рш-ш-шар!» — почти обиженно рявкнула Тьма.

— Блин! — в сердцах ругнулся Алекс, выскакивая следом и захлопывая дверь. — Жди меня здесь. Я спущусь, всё открою, только найду, чем двери подпереть.

Дину трясло. Челюсть прыгала, зубы постукивали друг о друга.

— Нет! Не уходи! — она вцепилась в рукав его толстовки. — Подожди!

Этот страх был сильнее её, нелогичный, по-настоящему животный, такой, что свело мышцы живота и неожиданно захотелось в туалет.

Алекс остановился.

— Ладно. Подыши.

Он перегнулся через перила и посмотрел вниз с высоты шестого этажа. Дина, всё ещё держась одной рукой за его рукав, заглянула туда же и отпрянула — закружилась голова. Она не помнила, чтобы когда-то боялась высоты, но ведь она много чего не помнила о себе.

Пока Алекс спускался и открывал двери, Дина прижималась спиной к холодным кирпичам простенка на балконе и пыталась унять дрожь. От страха, от напряжения постоянно приподнятых плеч ныли мышцы. Голова разрывалась от суматошных мыслей и обрывочных воспоминаний. Мама, папа, школа, Гардемарин, поцелуи в актовом зале… Что случилось? Как и почему она оказалась в этой ужасной копии родного города? Что с ней не так?

— Глупая ты, Динка, — наставительно вещает Люська — Еремеева Люда, с которой Дина сблизилась неожиданно быстро, буквально с первых дней в новой школе. — Проще надо быть. Что нравится, то и бери. Сможешь взять, и всё, оно — твоё. А всякие моральные страдашки — для простаков. Льзя-нельзя, могу ли я? Магнолия! Ты можешь всё! Всё, чего действительно хочешь! А ушами пусть идиоты хлопают.