Приказчик без головы - Валерий Введенский

Поликсена Георгиевна только-только расправилась с обедом. Обрадовавшись, пригласила Сашеньку почаевничать. Уже и не ждала! Скрепя сердце намеревалась сдать квартирку углами или даже койками. Ой, как это муторно!

Но радости не показала, стала, по обыкновению, напирать:

– Всем отказывала, всем! Письмоводитель Суярко на коленях умолял! – На самом деле несчастный бежал сломя голову, у него в вонючей комнате сразу приступ астмы начался. – Именно вас ждала! Ну что, по рукам?

Ох, не зря Сашенька с деньгами пожаловала. Домовладелица – баба прожженная, если ручку не позолотить, нужного не скажет.

Хитроумный план был придуман утром. Но ради приличий (опять же, для экономии средств) надо было поторговаться. Сашеньке это искусство досталось по наследству:

– По рукам-то по рукам. Но…

– Что «но»? За сущие ведь копейки… И паспорт не требую! – Подмигнув, домовладелица залпом опрокинула в себя чашку чая, словно и не кипяток это, а бокал вина.

– Но ведь Муравкины вам до конца года заплатили!

– Ну и что? Я вам их контракт покажу. Черным по белому…

«Фиолетовым по пожелтевшему, – подумала Сашенька, – ну да не в том суть». Юридически домовладелица была права. В случае досрочного расторжения контракта по инициативе нанимателя деньги ему не возвращались.

– Теперь ваша душенька спокойна?

– Да! – Сашенька сделала глоток восхитительного кожаного[16] чая.

– Слава богу!

– Хотя нет…

– Да что ж такое, голуба моя?

– Дорого!

«Если от убытков не отвертеться, уменьши их насколько возможно!» – с таким девизом вели свои дела Сашенькины батюшка и дедушка.

– С ума сошли? За такие деньги в иной гостинице нумер на ночь не снять! А у меня сразу тридцать ночей! А в октябре и декабре тридцать одна! По рукам?

– Если половину уступите… – Сашенька спокойно потягивала чаек.

Поликсена Георгиевна задумалась, потом, махнув рукой, сделала встречное предложение:

– Ладно! Спущу до семи, но плату спрошу за полгода вперед!

Сорок два рубля? Ну уж нет! Таких денег задумка не стоила.

– Ни вашим ни нашим! – встала Сашенька. – Сойдемся на восьми, но плачу пока за месяц.

– Ваша взяла! – Живолупова решилась.

Эх, недодумалась Сашенька разменять полученные «катеньки». Глаза у Поликсены Георгиевны от сотенной огнем вспыхнули. Снова предложила оплатить за полгода вперед, пусть даже по шесть. Тарусова вежливо отказала.

Мысленно пообещав себе, что несговорчивая княгиня у ней еще попляшет, Живолупова надолго пропала в соседней комнате (заработанное прятала столь далеко, что, случись пожар, неминуемо бы сгорело), а сдачу принесла чем попало. Мятые пятерки, досрочные купоны[17], кучка меди, кучка серебра.

Вручила ключ и крикнула Кутузова, чтобы проводил.

Отпустив дворника, Сашенька приступила к исполнению плана. Осторожно выскользнула из квартиры, дошла до извозчика, которому приказала дожидаться за углом, и достала из экипажа завернутое в тонкую бумагу старое свое барежевое платье[18]. Обратной дорогой оглянулась – Резная казалась пустынной, лишь где-то в ее окончании дожидался седоков еще один извозчик да прохаживался взад-вперед уличный разносчик. Вот глупец, кому он здесь пирожки свои продаст? Глухомань!

Открыв скрипучий шкап, Александра Ильинична засунула платье в самый дальний угол самой верхней полки и пошла за дворником.

Кутузов осмотрел «находку» единственным глазом, на вопрос, не Марусино ли, чистосердечно признался:

– Мы теток не разглядываем. Старые ужо!

Сашенька радостно приказала звать хозяйку.

– Нет! Не Марусино! – заявила та, явившись через полчаса спросонья и весьма недовольной. Только-только прилегла, и на тебе. – Она же из деревни. Откуда там бареж?

– А в чем ходит? – лениво задала интересовавший вопрос Сашенька.

– Вы ж ее видели…

– Нет! Так, не отыскала….

– А откуда про деньги за полгода знаете?

– От Климента Сильвестровича.

– Вот старый понос!

– Так точно не ее?

Тарусова прикинула найденную одежонку на себя, и Живолупова наконец рассмотрела платье. А ведь неплохое! Бареж, конечно, таперича не так дорог, как прежде, из отходов его наловчились ткать, но пятерку старьевщик точно отвалит. Одно плохо – будто на княгиню пошито! Как бы половчее забрать?

– Точно не Марусино! Клянусь! Маруся – голытьба! Сорочка да сарафан.

– Сарафан… – протянула Сашенька. – У моей горничной сарафан пять рублей.

– То, верно, набивной, а у Маруси из китайки[19], стираный-перестираный.

Ага! Раз из китайки, значит, синий.

– А сорочка какая? – Сашенька, приложив платье и так и сяк, крутилась перед треснувшим в двух местах (потому и висевшим у Муравкиных) зеркалом.

От страха, что упустит выгоду, Живолупова утратила способность соображать. Иначе бы задумалась, на кой черт новой жиличке описание Марусиной одежды.

– И сорочка такая же! Наверно, еще ейная бабка в ней хаживала! Пожелтела и до дыр истончилась…

– Вышитая?

– Какое там!

– Нет, платье мне велико, – задумчиво произнесла Сашенька.

– Велико, велико! Позвольте на себя прикину, – обрадовалась чужой глупости Поликсена Георгиевна.

– А платочек какой носит?

– Синий в горошек! – Живолупова вцепилась в платье обеими руками, словно оголодавшая пантера, и сказала даже больше, чем Сашенька ожидала: – А из-под него коса торчит. В канат толщиной!

– А правду говорят, что Маруся на меня похожа?

– Похожа! Только помоложе! – брякнула, не подумавши, Живолупова.

– Что-что? Вы старухой меня обозвали? – делано возмутилась Сашенька. – Ну-ка отдавайте платье! Я его нашла!

– В моей квартире!

– Но, однако, платье-то не ваше! Жилички прежней…

– Да! Да! Я даже вспомнила какой! Как на себя прикинула, тут меня и осенило. Платье дочки коллежского регистратора Копытцова. До Маруси здесь снимали…

– Так надобно отдать!

– Не беспокойтесь! Я сама! Знаю, куда переехали…

– Если вас не затруднит…

– Что вы! – улыбнулась облегченно Живолупова, пятясь к двери. – Что вы!

С Петербургской Сашенька поехала на Сенную, где множество лавочек торговали поношенной одеждой. В одной из них и купила сарафан с сорочкой, а в соседней парикмахерской накладная коса нашлась.

По выходе Тарусовой внезапно овладела тревога, необъяснимая и волнительная. Может, с Диди что? А вдруг с детьми?

Она постояла, подышала густым, терпким от цветущих филаделфусов, по ошибке именуемых жасминами за схожесть аромата, июльским воздухом. Тревога не отпускала. Она даже чувствовала, где та находится – сзади, за спиной. Оглянулась. Обыкновенные прохожие спешили по обыкновенным делам: кухарки, прачки, чиновники, офицеры, всякий торговый люд – разносчики, приказчики, лавочные сидельцы. Какой-то поручик, заприметив красавицу, пугливо озирающуюся по сторонам, предложил сопроводить. Сашенька вежливо отказала. Поручик понимающе подмигнул и исчез.

Так прошло пять, а может, десять минут, пока Сашенька не опомнилась. Что же это! У нее еще куча дел, а она тут тревогу лелеет!

Сашенька отыскала извозчика и приказала ехать на 5-ю линию. Надо было пригласить Алексея на ужин, заодно и про четырехпалый скелет разузнать.

Прыжов встретил ее с настороженным удивлением:

– За десять лет, что служу этому моргу, ты не посетила меня ни разу. И – здрасьте! Не было гроша, да вдруг алтын! За каких-то три дня второй визит.

– Я просто не знала, что у тебя так уютно, – попробовала отшутиться Сашенька.

Вела она себя, конечно, двусмысленно. Но все ради любимого мужа. Если окажется вдруг, что всплывший вчера скелет при жизни служил приказчиком у Осетрова и откликался на странную кличку Фо, то у Антипа Муравкина появится отличный шанс выйти на свободу. А у Диди – прославиться на всю империю. Вот будет фурор! Вот выйдет скандал! «Купец второй гильдии обезглавил собственных приказчиков!» Присяжный поверенный Тарусов тут же станет знаменит. Еще бы – предъявить в судебном процессе истинного преступника взамен обвиняемого. Такого еще не случалось!

– Сашич! Только честно! У меня есть шанс? – Прыжов таки решился на разговор, который каждый вечер проговаривал вслух, но при встречах откладывал этак лет пятнадцать.

Они называли друг друга в детстве Сашич и Лешич.

«Эх, Лешич, Лешич! Как же сказать, чтоб не обидеть?» Сашенька вздохнула:

– Лешич! Если бы у меня, как у индусов, было много-много жизней, одну из них, клянусь, посвятила бы тебе. Но, увы, в этой «я другому отдана и буду век ему верна». А ты – самый дорогой, самый близкий и единственный друг. И только ты можешь мне помочь…

Лешич помрачнел. Чтобы его отчаяние не выдали глаза, повернулся спиной:

– Рассказывай!

К концу монолога (княгиня пересказала разговоры с Осетровым и околоточным Челышковым) пришел в ярость: