БАРДЫ - Лев Аннинский

Романтика осаживается в разговорность.

Грозы волосы наши полощут,

Спуск обрывист, отвесен подъем…

Очень похоже на Визбора… А вот и комментарий:

Мы становимся проще и проще

В переменчивом быте своем.

Простота, прозрачный быт, светлая переменчивость. Нечаянность.

А вот, наконец, и долгожданная «грамматическая ошибка»:

На ногу ногу запрокинув…

Это записной романтик разглагольствует в «визборном» обществе. «Запрокинув» вместо «закинув» - остолбенеешь от этакого оборота!… и напрасно. Потому что это не ляпсус, а литературная реминисценция. Из Пастернака:

В траве меж диких бальзаминов,

Ромашек и лесных купав,

Лежим мы, руки запрокинув

И кверху головы задрав…

Конечно, дерзость запрокинувшегося в небо гения дает совсем иной поэтический результат, чем эксперимент молоденькой певуньи, поменявшей в этом обороте руки на ноги. Но, вообще говоря, певунья относится к делу очень серьезно. «Одержимая жаждой творить», она вступительное сочинение в вуз пишет стихами, вдохновенно попирая орфографию. Это обходится ей дорого: она попадает только на вечернее отделение. Впрочем, может, потому все-таки попадает, что экзаменаторы оценивают порыв души и преданность слову.

Я это к тому, что милое косноязычие, кое-где оттеняющее летучие ритмы Якушевой, - не оплошность и не «недотяг», а своеобразная установка, нащупанная, скорее всего, интуитивно. Проще, проще! - осаживает себя душа, провожая грозы и встречая ветры, а в следующем четверостишии закладывает строку, далеко не простую:

А закаты рассветов полны…

- предоставляя будущим комментаторам решать, то ли эта строка навеяна «Пилигримами» Бродского, то ли этих «Пилигримов» предвещает.

Еще одно простецкое задание по ориентированию в поэтической подземке:

Я с детства люблю лабиринты метро

И четкость внимательных справок

Идешь себе слева и, наоборот,

Стоишь с чемоданами справа…

С кем перекличка? Навскидку - с Маяковским: «Иду направо - очень хорошо!»

Следующее четверостишие:

Нигде так спокойно не дышится мне,

Здесь ясно, прохладно и тихо.

А если случится, что «Выхода нет»,

То рядом окажется «Выход»…

А может, все-таки Окуджава? «А те, что идти хотят, должны держаться левой стороны»…

И при всей этой подспудно ощущаемой, тайной искушенности - поэзия Ады Якушевой кажется девственно самобытной; ее искушенность именно «тайная», и непонятно, как среди этих утесов и скал, плотин и трамплинов, взлетных полос и дорожных развязок, милицейских жезлов и солдатских котелков - светло журчит этот ручеек, эта ниточка в лабиринте, этот серебристый голосок, веселый говорок души, всех любящей, всех понимающей и жалеющей.

Дело в том, что ей все наши указатели и плотины - как бы «без разницы». Ей все равно, скажут ей «да» или «нет». Это всеобщее выравнивание, или всеобщее уподобление, или всеобщее перелицовывание реальности и составляет секрет Ады Якушевой, тайный пароль ее поэзии, ее уникальный «ход».

Мы так похожи и не похожи,

Легко понять нас и не понять.

И все же он совсем не «ваш»,

Он мой корреспондент.

Здравствуй! Это главное - ты здравствуй!

Главное - ты будь, хоть как-нибудь…

Ты был иль не был? Бедствие мое…

Ты был иль не был? Жил ты или не жил?

Мне все равно, сколько лет позади,

Мне все равно, сколько лет впереди…

Хочешь, уехать в далекие страны я

Умолю, умолю, умолю,

Или навеки любить перестану я,

Что люблю, что люблю…

Магия повторов и энергия внушения (самовнушения) заставляют думать о какой-то первобытной, первозданной силе, которая изначально дремлет в остроглазой девочке, дирижирующей студенческим октетом, в белокурой Лорелее, тоскующей о любимом, в компанейской радиожурналистке, пересчитывающей «борта» в акватории острова Беринга. По ходу лет проступают в лирической героине черты ведуньи, которая ходит по лесам и нас туда зовет, она собирает травы, завязывает в метелки мяту, зверобой, череду, богородицыну травку и вывешивает все это, так что дом ее напоминает жилище древнего колдуна-лесовика. И уже не «квадратики пола» просятся фоном в ее портрет, а полесские болота, загадочные иероглифы древесной коры, шаманские узоры…

И с протянутыми руками

В этой каменной стране

Я бы навек обратилась в камень,

Чтобы ты поклонялся мне…

Ниточка спасительная выводит из леса и снова ведет в лес, потому что лес жизни непонятен и непроходим только для тех, для кого мир составлен: из «своего» и «чужого», из «хорошего» и «плохого», из «высокого» и «низкого».

А когда мир един и единосущен, когда он весь - «свой», и не «составлен», а порожден, - тут совсем иная песня.

Можно, конечно, сказать, что сверхзадача такой песни - любовь.

Конец нити именно здесь завязывается: собрать весь мир и - бросить к ногам любимого. Обнулить. Гимн жертвенной и всепоглощающей любви - вот «узкая тема» Ады Якушевой.

Все на свете, и снег и ветер

В сравненье с этим равно нулю,

Потому что ты есть на свете,

А еще я тебя люблю.

Душа, созданная для такой любви и такой верности, согласна принять судьбу «вечной вдовы»… а может, судьба именно эту душу и избирает для испытания - разлукой. Все должно рухнуть и испепелиться, приравняться к нулю, а между тем - держится, дышит, да еще и спасает!

Двужильность, что ли, в этой хрупкой душе?

Не этого спасает, так другого:

Имя твое я другим заменю…

Редакция «Библиотеки Ваганта», выпустившая книгу Якушевой «Если б ты знал…», сочла необходимым так объяснить эту перемену:

«В конце 50-х годов Ариадна Адамовна Якушева была замужем на Юрием Визбором… В начале 60-х…вышла замуж за Максима Кусургашева, известного радиожурналиста, друга Юрия Визбора, тоже окончившего МГПИ…»

Понял. Ариадна.

Кому будет брошен кончик спасительной нити? А лучше без имен. Тому, о ком сказано: «Товарищ!» Кому сказано короткое дружеское: «Ты».

Ты, громоздящий открытия и стартующий к звездам, ты, зависающий над крышами, ты, крутящийся в жизненных лабиринтах, ты, перегнувшийся сверху и разглядывающий распластанные платья влюбленных в жизнь, танцующих учительниц… ты подожди…

Ты - мое дыхание,

Утро мое ты раннее,

Ты и солнце жгучее,

И дожди.

Всю себя измучаю,

Стану я самой лучшею.

По такому случаю

Ты подожди…

ГОРЬКИЙ ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

«Недобрая, а все-таки своя…»

А.Городницкий

Начнем- ка отечество с кухни.

Он поправит: « Мы начинали не с кухонь московских - с тундры скорее и с чахлой тайги».

Да, да, конечно… и все таки… в самом началее 60-х годов я попал на московскую кухню, или, точнее, в комнатку в коммуналке, где Визбор, окруженный бутылками и слушателями, выдавал свой репертуар. Когда он спел «Деревянные города», моя жена, страстная музейщица, влюбленная в русский Север и планировавшая очередной отпуск, спросила:

- О каком городе ты это написал?

На что Визбор, пресекая подозрения в «присвоении чужого» (столь актуальные эпоху спустя), ответил:

- Это написал не я. Это написал Городницкий.

- Кто?

- Замечательный человек,- ответил Визбор и начал новую песню, на сей раз свою.

Кроме «замечательного человека» ничто в тот момент не влетело в память.

Влетало потом, одно за другим, вперемежку с песнями.

Говорили: «геолог». Это годилось: «Крепись, геолог, держись, геолог, ты ветру и солнцу брат!» Кроме ветра и солнца было еще много чего в низовьях Енисея. Его ударили ножом - спасла пряжка на лямке рюкзака. Потом он лежал с карабином у палатки и отстреливался от пьяных работяг, приехавших на тракторе насиловать коллекторшу Нинку. Потом, сам пьяный, шатаясь, придерживал на голове консервную банку - стоял под выстрелами остервеневшего от ревности соперника. На Кольском полуострове ему (не зная, кто он) показали могилу «того самого Городницкого, который «От злой тоски» написал: тут-де он сидел, тут же, в зоне, его и пришили». Из лагеря под Лугой ему (уже зная, кто он) прислали письмо: «Дорогой Александр Михайлович, мы любим ваши песни, особенно песню «От злой тоски…», которую считаем своей… Ежели что - примем как родного»,