БАРДЫ - Лев Аннинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ада продолжает заклинать:
Ты напиши мне, напиши мне,
Не поленись и напиши:,
Какие новые вершины
Тебе видны среди вершин?
И что поделывают зори,
Твой синий путь переходя?…
Визбор подводит опору:
И как Домбай стоит в дозоре,
Подставив грудь стальным дождям.
Ада доверчиво опирается:
А мне все чудится ночами
Тепло от твоего плеча…
Визбор через плечо смотрит - не на нее, а «в мир»:
Вот, четырьмя скрестясь лучами,
Горит в ночи твоя свеча…
Ада - проникновенно:
Дожди пролистывают даты,
Но видно мне и сквозь дожди…
А потом - со смехом:
Стоишь ты, грузный, бородатый,
И говоришь: «Не осуди!»
Ах, пустяки, какое дело -
И осужу - не осужу…
После этой тихой дерзости «соавторство» разлетается вдрызг, и Визбор заканчивает песню в одиночестве, вперив взор в горные вершины:
Мне б только знать, что снегом белым
Еще покрыта Софруджу.
Мне б только знать, что смерть не скоро,
И что прожитого не жаль,
Что есть еще на свете горы,
Куда так просто убежать.
И он убегает, улетает, уплывает.
А она - Сольвейг, Пенелопа - садится ждать:
Мне все равно, сколько лет позади,
Мне все равно, сколько бед впереди.
Я не хочу, чтобы ты уходил.
Не уходи или не приходи!
- Так приходить или не приходить? - должен тут подумать железно-логичный мужик, и мы, отдав должное его бескомпромиссности, проводим его в путь, но сопровождать сейчас не будем, а останемся здесь, «в начале всякого пути», где застывает в ожидании пленительно-всеотзывчивая душа, готовая смешать «да» и «нет» ради того, что кажется ей смыслом существования. Для этого смысла, и для сверхзадачи бытия она не ищет другого слова, кроме слова «любовь», но собранное в этом слове мироощущение много шире «интимной лирики».
Попробую описать это мироощущение, начиная с корней.
Корни - крестьянские (белорусские?). Место рождения - Ленинград. Место взросления - Москва… с немедленным «расширением имени», которое уточню с помощью двух аббревиатур: МГПИ (Московский Государственный Педагогический Институт) и - СССР (в смысле: Москва-столица).
Первое расшифровано самой Якушевой в ее автобиографической повести: университет предполагал стерильный анкетный отбор; в педагогическом такого сита не было, поэтому сюда просачивались дети людей с «подпорченными» биографиями и соответствующим опытом; совершенно справедливо Якушева благодарит судьбу, что «провела студенческие годы с таким неблагонадежным народом». Наблюдение точное, и все-таки оно не объемлет того важного для истории культуры факта, что очагом нового жанра - бардовской песни, окрасившей облик двух или трех поколений и резко освежившей ситуацию в обществе, стал не филфак МГУ (куда полагалось стремиться тем, кто хотел на эту ситуацию активно влиять), а литфак МГПИ (куда отлетали, так сказать, «недобравшие»).
Вопрос об уровнях преподавания я отметаю сразу: уровень МГПИ, где читали Лосев и Пуришев, ничем не уступал, а то и превосходил университетскую науку (щадя самолюбие моих преподавателей, не буду называть имен, но утверждаю это как выпускник университетского филфака).
Дело в другом: в МГУ и МГПИ был разный прицел. Университет «ковал кадры» для чистой науки, и самые талантливые универсанты были устремлены к ее «вершинам» (филфак дал великих филологов: Аверинцева, Гаспарова, Зализняка, Мельчука…). Будущие же педагоги по определению были обращены не к высящимся вершинам науки, а к толще жизни, которую к этим вершинам надо было «поднять». Для соответствующего мироощущения больше подходит метафора, в которой взгляд не устремляется «вверх», а спускается «сверху»:
«…Мне нравится наш институт. Весь - от пыльных подвалов до высокого стеклянного потолка. Я люблю, запыхавшись, взбежать на третий этаж, перегнуться через перила и смотреть оттуда на распластавшиеся разноцветные юбки танцующих девчонок…»
Не знаю, можно ли было бы с прославленной университетской балюстрады высмотреть что-то подобное в заседаниях НСО (Научное студенческое общество), но с верхнего этажа Педагогического открывалось настоящее поле поэзии:
А можно
нам ватагой веселой
На третий влезть этаж,
А можно
все квадратики пола
Оттуда сосчитать…
Положите этот птичий полет на мелодию, в которой словно перекликаются скворцы, и вы получите ответ на вопрос: почему Педагогический институт молва переименовала - в Поющий.
Эти песни не устремляются в миражные дали, их орбиты кружатся здесь, где пахнет «сыростью и пылью». Вернее, они устремляются в миражные дали - по закону компенсации, но и созерцая эти «другие города», все время ощущают под ногами «квадратики пола».
Учитель - дело народное. Тут отшельники редки, надо петь вместе со всеми. Потому и запели - здесь. Сердцем охватывая - «всю страну». Ощущение мироединства принимается как бы «до слов», то есть до «теории», и выпевается здесь и сейчас - «практически».
Собственно, мотивы этой поющейся лирики (мотивы - в филологическом, а не музыковедческом смысле) лежат на виду и у Якушевой могут быть продемонстрированы текстуально. Все пути открыты. Мир добр. Любой встречный - потенциальный друг, товарищ и брат.
…И улыбнулся нам
прохожий хороший один…
Или вот это :
Шел человек, а куда - неизвестно,
Думал о чем-то своем.
Пел человек незнакомую песню -
Мы услыхали ее.
Здравствуй, песня!
Нам бы вместе…
А это:
Иду я как-то лесом
Со станции одна…
За спиной - шаги. Шарахнулась в кусты! А он - такой добрый. Глаза - такие хорошие. «Служил он год на Волге, на Севере служил. Он ласково и долго о людях говорил».
Не знаю, как вписывается эта бесконфликтная зарисовка в рыночную реальность, где стиль жизни диктуется киллерами и маньяками, но в советскую послевоенную реальность, где спасенное от военной гибели поколение будущих «шестидесятников» готовится строить идеальное общество, эта зарисовка вписывается вполне.
Родина - весь мир, и его опережающая модель - СССР. Этой аббревиатуры Ада, понятно, не употребляет. Но душа ее соткана на основе той веры, что в чистом виде досталась «последним идеалистам». Зовут дороги. Ждут горизонты. «Надеется каждый, что выйдет однажды к вершинам своим». Глобальное это всесочувствие сразу же заземляется у Ады на что-то житейски-простое, подкупающе дружеское, на комсомольском волапюке именуемое: «поговорить по душам», «дойти до каждого» или даже: «втянуть в общее дело».
- Первый курс, незнакомый,
Нам теперь с тобой по пути!
Здравствуй, будь, как дома!
- Здравствуйте!
Интересно представить себе такое приветствие в элитном лицее или в платном вузе постперестроечной эпохи.
В институте 50-х - естественно.
Этот налет комсомольской задушевности, нарушающий у Якушевой чистоту тона, сообщает ее песням и то трогательное косноязычие, которое поначалу озадачивает, а потом обезоруживает обаянием доверительности.
Процитирую фрагмент из песни «Ты - мое дыхание», где волшебно выпеваемое, пронизанное внутренним светом взаимодействие душ срывается в комсомольский щебет:
Ты - моя мелодия,
Ты - вроде ты и вроде я.
Мой маяк у вечности
На краю.
Спросят люди вновь еще:
«Ну, как ты к нему относишься?»
Я тогда им эту песню пропою…
Кому - «им»? Членам бюро, разбирающим персональное дело? «Ну, как ты к нему относишься?» Уши вянут, слова застревают в горле. Сейчас вылепят выговор с занесением. «Пропоешь» тогда…
А может, это оступание в прозу - не оплошность, а интуитивно уловленный «пароль опознания»? Знак свойскости? Улыбка привета? Помните пушкинское: «Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю…»?
Летит мелодия, а потом пресекается, препинается. Певучее: «Поймаю песню налету» сминается репликой из капустника: «Про нас чего-нибудь сплетут». Пленительное: «Вечер бродит по лесным дорожкам…» потом сваливается в интермедию: «Не смотри ты так неосторожно, я могу подумать что-нибудь не то»… и в этой кокетливой интермедии, надо признать, тоже есть что-то пленительное… Как и в лукавом: «И все же на всякий пожарный ты не забывай про меня!» Уберите «всякий пожарный» - лукавинка исчезнет, лучик погаснет. Уберите из фразы «Я грущу…» - ее «необязательное» продолжение: «…на всякий случай, понимаешь, просто так», - и фраза ослабеет, хотя, формально говоря, от шутки «грусть» в ней должна ослабляться. В стихе: «Без тебя я - не я, вот история какая» - вторая половина вроде лишняя, но именно она сообщает стиху обаяние, без которого и грусть, и любовь делаются чересчур… многозначительными, что ли, а многозначительность и многозначность - не одно и то же.
