Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В горкоме Овинскому лучше, чем другим, удавалась подготовка докладов, отчетов, резолюций. Его усиленно загружали этой работой, уважали и ценили за то, что он превосходно справляется с ней и все реже поручали ему практические дела. Виктор понял, что рискует остаться присяжным составителем разного рода горкомовских бумаг.
О своем открытии он ничего не сказал Ире. Не сказал не только потому, что привык молчать о своей работе. После успехов в прошлом — в отделении — было трудно признаться, как, в сущности, скверно складываются дела в настоящем. Но ни в чем не признавшись жене, он все-таки доставил ей новую боль. Он сделался раздражительнее, в нем прибавилось суровости, жестокости, которой, впрочем, у него и прежде всегда хватало. И главное — Ира заметила вдруг, как он особенно ощутимо отдалился от нее.
Ира была слишком молода и неопытна, чтобы предпринять в этой сложной обстановке какие-то самостоятельные и благоразумные шаги. Временами ей делалось очень одиноко, и тогда она с мучительной тоской ждала — вот придет муж и как-то само собой случится, что все выяснится, все вернется к прежнему, к лучшему. Виктор же не замечал ее ожидания, как не замечал своего невольного эгоизма, тех перемен, которые произошли в нем.
Он прозрел, понял все потом, много позже, когда уже разразилась катастрофа и уже ничего нельзя было восстановить.
Чуткость — пища любви. Почему мы столь часто забываем эту простую истину? Почему мы не жалеем усилий, чтобы анализировать явления огромных масштабов, происходящие вокруг нас, и вместе с тем нередко бываем рассеянны и нетерпеливы, когда требуется понять кого-то из самых близких нам людей? Или почему даже в самом обычном разговоре не все мы умеем слушать других, предпочитая слушать себя?
IXПять месяцев Тавровый сидел без дела и лишь осенью скрепя сердце согласился на должность заместителя начальника отделения железной дороги по локомотивному хозяйству. По своему положению это была четвертая фигура на отделении — выше, помимо начальника, стояли первый заместитель и главный инженер. Тавровый считал себя жестоко ущемленным и продолжал питать ненависть к Хромову, хотя уже не высказывал ее столь открыто, как прежде. Враждебность к Хромову, к горкому и памятная воскресная стычка с Овинским продолжали накладывать отпечаток на его отношение к зятю. Овинский платил тестю ответной холодностью, и между ними сохранилось состояние чисто внешнего мира.
Антонина Леонтьевна держалась с зятем несколько натянуто, но с прежней дотошностью и старательностью заботилась, чтобы он хорошо питался, чтобы костюм его всегда имел опрятный вид, чтобы в кармане у него всегда был свежий, отглаженный носовой платок.
Обедали теперь вечером, потому что в середине дня Федор Гаврилович не мог приходить домой.
В один из последних дней октября Виктор несколько преждевременно вышел к столу. Тавровый уже сидел на своем обычном месте.
Был понедельник — день, когда город оставался без газет. Только в середине дня из областного центра привозили «Правду».
Сейчас «Правда» лежала у Федора Гавриловича под локтем. Виктор видел часть четвертой страницы. Она открывалась событиями в Венгрии. Газеты пятый день печатали сообщения оттуда. Овинский не успел днем прочесть «Правду», и, хотя утром он слушал радио, ему не терпелось взять в руки газету.
— Разрешите, — попросил он.
Федор Гаврилович молча отодвинул локоть.
Вошла Ира. У нее вот-вот ожидались роды, и вошла она медленно, но скорее осторожно, чем тяжело. Едва усевшись, спросила:
— Ну, что там, в Венгрии?
Она обратилась к мужу, но Федор Гаврилович опередил Виктора:
— Заварилась каша. Опять непосредственно русскому Ивану отдуваться.
— Но как же не помочь, папа? — заметила Ира. — Там же действует международная реакция.
Отец словно не расслышал ее.
— М-мда-а, дела-а! — протянул он. — В Польше тоже не слава богу…
Овинский насторожился. Ему сразу же пришла на ум опубликованная недавно в «Правде» корреспонденция, он даже название ее запомнил: «Антисоциалистические выступления на страницах польской печати». Заметка эта, породившая в Овинском чувство, подобное тому, какое испытывает человек, узнавший о болезни близкого родственника, была заслонена событиями в Венгрии. Но сейчас Виктор с тревогой подумал, что, может быть, тестю известно еще что-то. Он быстро обшарил глазами газету, ища сообщения из Польши.
— А что в Польше, папа? — снова вмешалась Ира.
— Есть кое-что, — многозначительно бросил он.
Овинского обозлили его слова. Ничего дурного из Польши в газете не сообщалось. Повернувшись к жене, но на самом деле обращаясь к ее отцу, он произнес с нескрытой раздраженностью:
— Ерунда! Нашлись шавки, которые лают на социализм. Польский народ заткнет им глотки.
— Дай бог, дай бог! — заметил Тавровый. В голосе его слышались обычная снисходительность и насмешка. Но сейчас было непонятно, к чему относились эта снисходительность и эта насмешка — к самому Овинскому или к словам, которые Овинский произносил.
— А вы думаете иначе? — спросил Виктор запальчиво.
Федор Гаврилович взял со стола ломоть хлеба, переломил его, положил половину назад, в хлебницу. Откусив от другой половины, начал неторопливо жевать.
— …Где уж нам думать, — сказал он наконец. — Мы люди маленькие. Нешто за вами угонишься. Вы вон с самим Иосифом Виссарионовичем без церемоний… О господи, до чего дожить пришлось!..
Овинский покосился на тестя. Ему попался на глаза обшлаг его кремового цвета сорочки, выглядывающий из-под пижамы, огромная запонка из янтаря, массивные золотые часы и золотой браслет, охватывающий мясистую руку. Все эти детали вдруг напомнили Овинскому другую картину. Это было месяцев семь-восемь назад. Он и тесть сидели за этим же круглым обеденным столом. Овинский тоже смотрел на обшлаг сорочки, запонку и часы тестя. Только тогда рука Федора Гавриловича делала сильные, энергичные движения. И говорил тогда Федор Гаврилович, захлебываясь от удовольствия и азарта. Потребность поскорее сообщить содержание документа, с которым ему удалось ознакомиться раньше Овинского, желание поразить, ошарашить слушателей буквально распирали его. Он напоминал человека, принесшего в дом сенсационные новости, и, упиваясь рассказом, смаковал их, как смаковал горячий борщ после предобеденной рюмки водки.
Федор Гаврилович был в те дни еще, что называется, на коне. Он не сомневался, что если и оставит свое кресло в Крутоярском горисполкоме, так лишь с повышением. Тогда-то он и не думал хоть в какой-либо мере не соглашаться с тем, что было сказано на Двадцатом съезде партии, пересыпал свою речь восклицаниями: «По-нашему!», «Молодцом!», «Люблю!»…
…Сейчас Виктор видел ту же мясистую, опоясанную золотым браслетом руку, а в ушах его стояло только что сказанное Тавровым: «Вы вон с самим Иосифом Виссарионовичем без церемоний… О господи, до чего дожить пришлось!»
— Какой же вы… — выдавил из себя Овинский.
Побледнев, он оттолкнул стул и заходил по комнате.
Тавровый удивленно уставился на дочь:
— Он что у тебя, психованный?
Виктор не слышал тестя.
— Как можно? Как можно? — говорил он, ни к кому не обращаясь и продолжая ходить по комнате. — Вчера одно, а сегодня… сегодня все наоборот. Как можно?
Он остановился перед Тавровым:
— Да вы кто? Вы кто?..
Федор Гаврилович выкатил на зятя глаза поверх низко осевших очков.
В столовую, неся суповник, вошла Антонина Леонтьевна. Взволнованная Ира поднялась ей навстречу. Возможно, она намеревалась помочь матери, а возможно, совершенно подсознательно хотела привлечь к себе внимание мужа. И как только она поднялась, далеко отодвинув стул, как только Виктор увидел ее грузно выпяченный живот, он подумал, что должен во что бы то ни стало воздержаться от дальнейшей схватки с тестем.
Обед прошел в угрюмом, тяжелом молчании. Овинский первым встал из-за стола и поспешил уйти из дому.
Как-то Виктор встретил в приемной горкома рослого, костистого человека, медленно вышедшего из кабинета первого секретаря. Торжественно-строгий, углубленный в себя, он высоко нес кучерявую, пепельно-седую голову и вытирал платком мигающие красные глаза. Виктор знал, что фамилия человека Ларин, что ему только что вручили, точнее, только что вернули партийный билет. Девятнадцать лет минуло с той ночи, когда его, тогдашнего председателя Крутоярского горисполкома, подняли с постели и увезли в крытой, с решетками на слепых оконцах машине. Но ни на один миг за все эти девятнадцать лет — Ларин так и сказал Хромову: «Ни на один миг» — он не переставал считать себя членом партии. Он говорил себе: по какому-то чудовищному недоразумению моя участь сложилась невыносимо тяжело и несправедливо; но разве от этого дело партии перестает быть праведно и свято?.. Провожая глазами его угловатую, нескладную из-за высокого роста и худобы фигуру, Овинский думал: из какого благородного материала скроен этот человек! Наверное, таких вот и зовут людьми чеканного золота…