Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Седьмого и восьмого в доме продолжалась свадебная кутерьма.

Федора Гавриловича сняли с поста председателя горисполкома весной 1956 года. Впрочем, ответственные работники города значительно раньше знали, что судьба Таврового предрешена, и только сам Федор Гаврилович пребывал в уверенности, что, несмотря на неприятности, которые ему довелось перенести в последнее время, он сумеет удержаться, вернее, горком и областные организации не допустят, чтобы он не удержался.

За многие годы службы на руководящих должностях Федор Гаврилович видывал виды.

— Кому пироги да пышки, а кому синяки да шишки, — любил шутить он, разумея при этом, что ему суждено получать лишь синяки да шишки.

Есть люди, которым каждое слово критики жжет душу, а есть и такие, что с годами научились смотреть на критику как на некую неприятную, но формальную процедуру, коей неизбежно время от времени подвергается каждый руководящий работник. Они усвоили, что без критики нельзя — так уж принято в партии, — а раз нельзя, значит, терпи. И они терпят, как терпели бы что-нибудь прописанное врачом — мучительное, но обязательное. Они говорят потом: «Мне крепко прочистили мозги» или «Ну и дали же мне прикурить», говорят не без гордости, не без рисовки. Но, пережив неприятную процедуру, остаются, в сущности, неизменны.

Федор Гаврилович предвидел, что ему достанется на бюро горкома, что его ждет головомойка в области. Но, готовый мужественно пройти через все эти тернии, он продолжал считать свои позиции незыблемыми.

Бюро, как обычно, собиралось по вечерам. Хромов приглашал на заседание весь аппарат горкома. Но одному работнику поручалось дежурить в приемной первого секретаря и, так сказать, представлять горком на случай разных звонков. Поскольку ему приходилось самостоятельно и срочно решать довольно важные вопросы, то дежурные назначались из числа заведующих отделами или хотя бы их заместителей.

На этот раз дежурство поручили Овинскому — Хромов и другие секретари горкома сочли, что ему удобнее не быть на заседании, решающем судьбу его тестя.

Перед заседанием ярко освещенная, обширная приемная первого секретаря приглушенно гудела. Боясь опоздать, люди неизменно собирались на бюро много раньше назначенного времени.

Ждали Хромова, который приезжал точно, минута в минуту, хоть часы проверяй.

Овинский, сидя за столом, уставленным целой батареей телефонов, наблюдал за тестем.

Давно минуло время, когда он с восхищением замирал перед каждым словом Федора Гавриловича. По мере того как Виктор, в силу своего нового положения партийного работника городского масштаба, непосредственно или через кого-нибудь сталкивался с Тавровым по разным делам, но мере того как, осваиваясь со своей ролью, начинал трезвее и решительнее судить о руководителях, наконец, по мере того как он присматривался к тестю дома, величие Федора Гавриловича таяло в его глазах. Вместо выдающейся личности вырисовывалось что-то очень посредственное и тусклое. С течением дней становилось все яснее, что впечатление значительности, необычности, которое прежде производил на него Тавровый, создавалось не внутренними достоинствами председателя горисполкома, а масштабностью дел, к которым он оказался приставлен. Подавлявшая прежде Овинского мудрость и широта суждений Таврового были не его собственной мудростью и не его собственной широтой взглядов, а лишь отблеском мудрости и широты суждений тех людей, с которыми Федор Гаврилович бок о бок работал.

Сейчас, украдкой наблюдая тестя, Овинский видел ту же привычно осанистую фигуру, тот же высокий лоб с хохолком, те же квадратные стекла очков, ту же легкую седину коротко подстриженных висков — словом, те же детали и черты, от одного вида которых, бывало, захватывало дух, — и поражался, как они обесцветились, как утратили свою примечательность теперь.

Расхаживая по приемной, Федор Гаврилович, как всегда, громко — может быть, даже чуточку громче обычного — разговаривал и смеялся. Он высоко — может быть, даже выше обычного — держал голову и плечи, и собеседники невольно выглядели перед ним ниже ростом. И все-таки любой наблюдавший его со стороны видел, как встревожен, как внутренне напряжен председатель горисполкома. Выдавал Федора Гавриловича взгляд — колючий, настороженный, пытающийся определить по выражениям лиц и поведению собеседников, что они знают и что думают о предстоящем бюро.

Через приемную, слегка покачиваясь в такт, неторопливым ровным шагом прошел Хромов. Он спокойными кивками здоровался со всеми, кто встречался ему на пути, никого не выделяя и никем не пренебрегая. За ним проследовали второй и третий секретари горкома и двое представителей из области. Остальные члены бюро горкома и приглашенные остались пока в приемной.

Вскоре на столе Овинского вспыхнула сигнальная лампочка, и он поспешил в кабинет Хромова. Здесь было свежо, даже чуточку морозно и слегка попахивало автомобильным дымком — здание горкома стояло на самой бойкой магистрали Крутоярска. Хромов, переходя от окна к окну, закрывал форточки.

— Виктор Николаевич, пригласите, пожалуйста, товарищей, — сказал он, как всегда, очень ровным, очень спокойным голосом.

Овинский вышел.

Приемная опустела, потому что на бюро заслушивался только один вопрос — доклад комиссии горкома и обкома партии, проверявшей работу четырех важнейших отделов Крутоярского горисполкома.

Из-за обитой дерматином двери кабинета первого секретаря в приемную не просачивалось ни одного слова. Собственно, кабинет отделялся не одной дверью: перед входом в него был сооружен тамбур, выпирающий в приемную, как массивный, плотно затворенный шкаф.

Внизу в вестибюле прохаживался милиционер. Его шаги и покашливание, отчетливо доносившиеся до Овинского, подчеркивали тишину всех трех этажей здания горкома.

Передвинувшись, щелкнули стрелки настенных электрических часов. Они показывали без четверти девять. Овинский предположил, что комиссия уже закончила доклад и сейчас идут выступления.

Виктор знал основное содержание доклада. За столь любезной сердцу Федора Гавриловича помпезностью обстановки горисполкома проверка вскрыла волокиту в его важнейших отделах, оторванность аппарата от актива, бездеятельность депутатских комиссий.

В довершение всего почти в одно время с проверкой обком партии объявил Тавровому выговор за форсирование лестничного спуска к реке — грандиозного сооружения с террасами, портиками и прочими красотами, съевшими почти все деньги, необходимые городу на куда более жгучие нужды. Влетело и Хромову.

Но и проверка работы горисполкома и лестничная эпопея лишь подхлестнули решение давно назревшей проблемы. В той нелегкой упряжке, которая досталась двум главным руководителям города — Хромову и Тавровому, Федор Гаврилович явно не тянул.

У человека только две руки. Но один умеет распорядиться ими так, что они доходят до каждой вещицы в хозяйстве — ничему не дадут запылиться или в ветхость прийти; другой же дотягивается лишь до того, что под боком лежит. Поглядишь — что у одного, что у другого руки как руки, на деле же получается, что у первого они в сажень, а у другого в два вершка.

То же и в руководстве. Один «рукаст», всю округу охватывает, каждым закоулком ворошит. Другой же крутится на узком пятачке; идет время, но ничего примечательного не свершается, ничего не остается в памяти людей — руководитель есть, а словно бы и нет его.

Именно таким бесплодием отмечена многолетняя деятельность Федора Гавриловича на высоких постах в городском Совете. Две причины мешали разглядеть это раньше. Первая заключалась в том, что до последнего времени горком партии считался единственным ответчиком за все, что творилось в городе. Вторая же причина крылась в том, что члены бюро горкома собирались лишь посовещаться, окончательное же решение вопроса фактически оставалось за первым секретарем. Удачно решит первый секретарь — и Тавровому почет (ведь он как-никак член бюро и председатель горисполкома); неудачно решит первый секретарь — можно огорчиться, можно поволноваться, можно даже на бюро обкома вместе с первым секретарем ответ держать, а все ж его ошибка, ему ее и исправлять.

Продвижение Федора Гавриловича по ответственным должностям берет свое начало в 1937 году. После трагических событий, прокатившихся не в одном Крутоярске, в городе недосчитались многих испытанных руководящих работников. Был безвинно арестован, объявлен врагом народа и председатель горисполкома, коренной крутоярец, один из первых комсомольцев и первых специалистов, получивших диплом в советском вузе, — человек широкого, смелого размаха, светлая голова, прирожденный общественный деятель. Не уцелел и его заместитель, старый коммунист и старый рабочий, прекрасно дополнявший председателя своей мудростью и выдержкой закаленного партийца.