Часы любви - Меган Маккинни

Равенна не знала, будет ли так всегда. Ей было известно лишь то, что она не была похожа на Малахию и других горожан. Вместе с тем она отличалась и от Кэтлин Куинн, жившей в соседнем графстве в богатом доме; каждое воскресенье после службы у преподобного Драммонда Равенна видела Кэтлин отъезжающей в экипаже Куиннов вместе с родителями и младшим братом. Равенна давным-давно заметила ее – в той самой коляске, с чудесной куклой в бархатном модном платье, с очаровательными золотыми локонами. Равенна не видела еще ничего более красивого. Она столько говорила об этой кукле, что однажды Малахия пригрозил зашить ей рот, чтобы заставить молчать, но сдержаться она не могла. Равенна никогда не видела такой прекрасной куклы. Она была похожа на ту воображаемую девочку, которой Равенна хотела стать.

Но теперь она перестала мечтать о куклах. Теперь ей осталось стать такой, как Кэтлин – девушкой в лентах и шелке, сидящей в экипаже под опекой отца. Девушкой, имевшей возможность задрать нос перед селянами. Девушкой, которой не приходилось ходить по каменистым тропам, бегать вместе с местными хулиганами или стирать с лица грязь, разбрызганную проезжавшим экипажем Куиннов.

Равенна подняла задвижку на старинной железной двери. В коридоре никого не было, отзвуки голосов сновавших здесь некогда слуг давно рассеялись в воздухе. Внезапный страх охватил девочку. Ведь если она попадется здесь, все решат, что она пришла воровать; Тревельян потребует, чтобы ее наказали. Он даже может сам наказать ее. Она подумала о том, что многие называют его дьяволом, но сразу же поборола страх. Она докажет всем им, что Тревельян не колдун. Равенна осторожно прикрыла за собой дверь замка.

– Гриффин О'Руни сводит меня с ума, я хочу, чтобы вы переговорили с ним. – Владетель Тревельяна злобным взглядом обвел окрестности. Он торопился. Экипаж только что проехал стоячий камень, четыре поля графства Лир расстилались внизу как свадебный килт[22]. Через несколько минут они будут в замке.

– Гриффин старается как может, сын мой. Но он стареет, как и все мы. – Отец Нолан оперся руками на терновую палку, которой был вынужден пользоваться все эти годы. Полированный брогам[23] Тревельяна раскачивался на надежных рессорах, однако священник кривился при каждом толчке, словно от боли в костях.

– Вы говорите о себе самом, отец. Я не старею. Отец Нолан рассмеялся:

– Нет? По-моему, здесь достаточно света, чтобы я мог сказать, что вижу перед собой мужчину, а не мальчика.

Улыбка его померкла, когда он заметил, с каким выражением Тревельян рассматривает окрестности.

Ниалл переменился за годы, прошедшие после встречи на совете. Гнев искорежил его нутро, как ветер старые вязы на кладбище. Лишь счастье могло исцелить раны Тревельяна, и священник иногда – как и сейчас – опасался, что оно может опоздать со своим приходом.

– Вам тридцать три года, Ниалл, – проговорил священник. – Многие в этом возрасте еще молоды, но не вы. Жизнь ожесточила вас.

Холодные водянистые глаза Тревельяна остановились на священнике.

– Тогда держите Гриффина подальше от моего кладбища.

– Он считает себя ответственным за него.

– К черту, какая еще ответственность!

Священник, привыкший к вспышкам гнева Ниалла, спокойно сказал:

– Это не секрет, что вы не любили девицу. Вы поспешили жениться на ней, чтобы посрамить нас вместе с гейсом. Вы забываете о том, что Гриффин хоронил их… глядел на них…

– Старик, оставь прошлое в покое, – прервал священника Тревельян. – И скажи, чтобы твои друзья сделали то же самое. Моя жена умерла тринадцать лет назад не из-за вашего гейса, а от осложнений беременности… беременности, к которой все вы не имеете ни малейшего отношения.

– Беременности, к которой не имеете никакого отношения и вы.

Холодное молчание превратило в мавзолей обитую теплой, рубинового цвета тканью карету, и Тревельян пронзил священника холодным взглядом.

– Сын мой, – мягко проговорил отец Нолан скрипучим от старости голосом, – приходите-ка в воскресенье к мессе – она поможет смягчить вам гнев…

– Гнев мой должным образом утешится, когда вы навсегда выставите О'Руни с моего кладбища.

Священник сурово поглядел на него, Тревельян отвел глаза и обратился к окрестностям.

Они долго ехали в молчании, которое наконец сделалось столь тяжелым, что отец Нолан не мог не нарушить его.

– Вы до сих пор слышите ее смех? – прошептал он. Тревельян закрыл глаза, ярость превращала каждую черту его лица в холодный камень. Он не ответил.

– Я помню боль в вашем голосе, когда вы рассказали мне о своем медовом месяце. Когда она уже более не могла скрывать свой секрет. Она смеялась тогда, таковы были ваши слова. Ваши комнаты выходили на Монмартр, и вам казалось, что хохот ее гуляет по всему Парижу. Она знала о своей беременности. Знала с самого начала.

Тревельян хлопнул ладонью по мягкой обивке стенки.

– Довольно об этом.

– Но вы должны выслушать. Вы не виноваты в ее смерти… их смерти, – произнес отец Нолан.

– Вам лучше знать, отец. Вы исповедали умирающую. Скажите, перед самым концом Элен освободила меня от вины? – В словах его звучала еще большая, чем обычно, жестокость.

– Их участь предрешила судьба, – проговорил священник; горе затуманило его старческие глаза. – Господь был милосерден. И вы должны согласиться с этим.

Зловещий смешок Тревельяна мгновенно угас.

Сняв с терновой палки руку – ту, которая прежде носила золотое кольцо, в точности подобное тому, что было на пальце Тревельяна, – он протянул ее к плечу Ниалла.

– Вы поспешили жениться, и девица обманула вас. Вы не могли знать, что она носит чужого ребенка. Ниалл, это была женщина расчетливая. Черное сердце. И лишь сам Господь своею любовью мог бы исправить ее. Я молюсь за нее каждый день. И за младенца.

– Я мог бы спасти ее, – охрипшим голосом шепнул Тревельян. – У меня бы все получилось. В конце концов, я мог бы признать ребенка своим, как и утверждает то самое надгробье на могильном дворе.

– Вы совершили бы достойный и правильный поступок, сын мой, – в словах священника звучало отчаяние, – но вы не Бог, Тревельян. Вам не по силам исправить всякое зло. Вы не сумели бы исторгнуть кровь из камня. – Голос священника сделался тверже. – Все, что случилось, случилось по Божьей воле.

– Неужели это Бог велел мне прогнать ее?

Вопрос ответа не требовал, однако отец Нолан понял, что должен ответить.

– Вы были в гневе. Что еще могло прийти вам в голову, когда она призналась, что одурачила вас. Утешайтесь тем, что вы не расторгли брак и не бросили ее в бедности, как сделал бы человек менее благородный. Ну, а она получила замок Тревельянов вместе с его роскошью.

– Моя жена ненавидела его, и вам это известно. Элен считала кошмаром наше уединенное ирландское графство, далекое от всего, что она любила. Я знал это, отсылая ее сюда. Что же касается роскоши… – Лицо Тревельяна сделалось твердым словно скала. – У нее было все, кроме врача, способного объяснить ходившим за ней дурам, что ждать пять недель до родов, после того как отошли воды, нельзя.

– Даже врач, возможно, не сумел бы спасти ее.

– Тем не менее она воспользовалась бы услугами врача. Если бы я не отослал ее сюда, она имела бы такую возможность.

– Теперь у нас есть врач. Вы оказали это благодеяние всему Лиру. – Священник протянул вперед трясущуюся руку. – Сын мой, – прошептал он, – настало время исцеления. Люди считают вас одним из Верхов, а после смерти Элен вы постарались жить как дебошир и распутник, однако подчиняться всем своим причудам – это не выход.

– А в чем выход?

– Милорд Тревельян, вы знаете ответ. В угрюмом хохоте Тревельяна не было радости.

– Ах да. Гейс. Мое намеренное пренебрежение им стало причиной несчастья. Вы хотите сказать именно это?

– Ниалл, я знаю, что вы хороший человек. Вы заботитесь о графстве. В Лире никто не голодает, нет бездомных. Ваше попечение над графством просто великолепно, слишком великолепно. И некоторые, как вам известно, охотно обошлись бы без него. Ведь эти селяне не представляют, что избавлены от бедности и болезней, одолевающих большинство графств. Вы не хотите мириться с подобными ужасами, вы не допускаете их, и они обходят Лир стороной. Но когда-нибудь они придут. Однажды они придут и постучат кулаком в дверь Лира. Если вы не сочтете нужным подчиниться гейсу.

– Я не подчинюсь ему. Судьба Лира в моих руках, и гейс тут ни при чем. – Надменный и возмущенный Тревельян вновь уставился в окно кареты.

– В вашей гордости и ваше величие и ваше падение, милорд, – серьезно проговорил священник.

– А я полагал, что падение мое произойдет от гейса, – кольнул Тревельян сарказмом, словно рапирой.

Отец Нолан счел излишним отвечать.

Карета проехала под барбаканом[24] и загрохотала по двору замка. Она остановилась перед дверями большого зала, однако лакеи не спешили отворять дверцы кареты, пока Тревельян не дал им знак, означавший, что всякие разговоры в карете окончены.