Не дрогнет рука - Николай Волков

— У детей кровь не берем. Подрастете, тогда, пожалуйста, будем рады, а сейчас нельзя.

Огорченная и обиженная, я уже пошла прочь, но она окликнула меня.

— Почему вы вдруг решили стать донором?

— Я хотела быть полезной, — невнятно вымолвила я, готовая расплакаться, — люди мучаются, болеют, умирают, а я здоровая, живу хорошо и… ничего… никому еще не сделала… чтобы помочь.

Суровое лицо старой докторши несколько смягчилось.

— Чтобы быть полезной больным, вовсе не обязательно отдавать им свою кровь. Вот во время войны в этот госпиталь приходило очень много девочек, девушек, женщин, чтобы ухаживать за больными, развлекать их, писать им письма. А теперь, хотя здесь по-прежнему лежат страдающие, беспомощные, часто совершенно одинокие люди, очень редко кто приходит развлечь или поухаживать за ними. А потребность в таких добровольных сестрах милосердия, как их раньше хорошо называли, очень большая. Все-таки у госпитального персонала не всегда бывает время развлекать больных.

— Значит, мне можно было бы приходить сюда? — спросила я с робкой надеждой.

— Не знаю, право, как тебе и ответить, — сказала Мария Дмитриевна Старовская (так звали главного врача), с сомнением глядя на меня. — Может быть, это у тебя просто каприз, хотя и основанный на добром побуждении. Вероятней всего, что он так же быстро погаснет, как внезапно вспыхнул…

— Проверьте меня!

— Ну, что же, давай попробуем, — ответила докторша (спасибо ей!). — Но только смотри, чтобы твоя затея не помешала школьным занятиям. Скажем так, — на минуту задумалась она, приложив палец к кончику носа. — Лучше всего приходи ты к нам два раза в неделю в определенные дни, часика на полтора, на два. Сперва я сама тебе буду говорить, в какую палату идти и с кем там заняться, а потом, когда освоишься, уже сама будешь знать, что делать.

Дома все набросились на меня. Оказывается, папин знакомый наябедничал ему по телефону, и теперь папа, Радий и Клара в один голос кричали, чтобы я не смела ходить по госпиталям. Кстати, Клара больше всего боялась, что я принесу оттуда какую-нибудь болезнь и всех (то есть прежде всего ее) перезаражу.

По обыкновению, я молчала, пока над моей головой бушевала эта буря, прекрасно зная, чем все кончится. Я оказалась права: покричав, все занялись своими делами, а потом, когда я каждую среду и субботу стала уходить по вечерам в госпиталь, никто даже не поинтересовался, где я пропадаю до позднего вечера. Няня, конечно, все знала и одобряла меня. Она сама была бы рада ходить со мной, но не имела для этого ни минуты свободного времени: ведь при такой хозяйке, как Клара, вся работа по дому лежала на ней.

На первых порах мне казалось, что я не выдержу. Невероятно тяжело было видеть живое человеческое горе, зная, что ты не в силах хоть сколько-нибудь помочь. Чувствуешь себя точно виноватой, что ты здорова, молода и можешь надеяться на настоящее счастье в жизни. А они? До сих пор я не могу забыть красивую молодую женщину, юриста, лишившуюся обеих ног и руки. Она мне рассказывала, что собиралась ехать пригородным поездом на правый берег, чтобы посмотреть новую квартиру, где вскоре должна была начаться ее новая жизнь с человеком, которого любила. Опоздав, она вскочила на ходу на подножку вагона, поскользнулась… и вот лежит здесь, зная, что отсюда ее вынесут, чтобы отправить в дом инвалидов, где она и будет жить, пока не придет смерть. О смерти она говорила, как об избавлении. Тому человеку, который ждал ее на пороге нового дома, она, едва придя в себя, велела передать, чтобы он постарался забыть ее. Он не хотел и слышать этого, очень горевал, клялся, что не оставит ее никогда. Я видела его не раз. Сперва он приходил к ней почти каждый день, потом раз в неделю, потом перестал ходить.

Помню девушку моих лет, прелестную, как нежный весенний цветок. Она уже семь лет лежала без движения, врачи говорили, что вылечить ее почти нет надежды. Немало было и других несчастных, исковерканных, обездоленных болезнью людей. Для большинства из них, особенно для тех, кого никто не посещал, малейшее проявление внимания было несказанно дорого.

Я прекрасно понимала, что одна не смогу принести существенной пользы всем этим людям, лежащим в огромном трехэтажном здании. Посоветовавшись со Старовской, я на одном из наших классных комсомольских собраний предложила наладить связь с госпиталем. Желающих вызвалось много, но мы знали, что с таким делом шутить нельзя, и отобрали самых надежных. Тут мы с Валентинкой чуть не рассорились навеки, когда я пошутила, что она своими шумными повадками и голоском, слышным за километр, растревожит всех больных. Валентинка так возмущалась и кричала, что из соседнего класса прибежали девочки узнать, не случилось ли у нас какой беды. Мне же потом пришлось ее уговаривать, успокаивать и просить прощения, хотя она сама в гневе бог знает что мне наговорила.

Мы отобрали четверых самых надежных девочек из нашего класса и, видимо, не ошиблись в них. С тех пор прошло уже несколько лет, все мы окончили школу и поступили, кто в медицинский, кто в педагогический институт, а все-таки продолжаем посещать госпиталь, ставший для нас родным.

Я отвлеклась от того, что хотела вначале записать в дневник. Пишется мне сегодня необыкновенно легко, слова точно сами льются из-под пера. Незаметно бежит время, точно в разговоре со старым, близким другом, которого давно не видела. Хочется рассказать ему все, что произошло за время разлуки, вот и мечешься от одной темы к другой, забывая о главном.

Сейчас уже полпервого ночи. Няня давно спит, мирно посапывая носом. Ночная лампочка с глубоким абажуром освещает только мой стол. От печки веет теплом. Я сижу, закутавшись в мягкий халатик, сунув ноги в меховые туфли, и пишу, пишу, почему-то все откладывая то, ради чего я и взялась сегодня за тетрадь. Верней всего, об этом я и не стану писать. Нужно еще много подумать, проверить временем. Может быть, завтра или через неделю все забудется, и мне даже стыдно будет вспомнить о той встрече, что так внезапно взволновала меня, и о тех чувствах, которые она во мне подняла. Сегодня весь день я ощущаю какой-то прилив сил и неясное чувство надежды, что еще не все потеряно, что жизнь нашей семьи еще может наладиться. По крайней мере, можно будет как-то повлиять на брата.

А в семье у нас плохо, очень плохо. Брат бездельничает, часто где-то пропадает и возвращается домой пьяным. С отцом и мачехой у него постоянные стычки, чаще всего из-за денег. Отец за последнее время стал вовсе не похож на себя, какой-то сумрачный, нервный, раздражительный. Раньше я считала, что в его скверном настроении виновата Клара. Мне казалось, будто отец ревнует ее к Арканову, но теперь я убедилась — ему совершенно безразлично, что она делает, с кем и о чем говорит. Видимо, источник его волнений и неприятностей где-то вне нашего дома, и я не могу ничего сделать, чтобы разогнать тучи, постоянно омрачающие его лицо. Я очень люблю отца, мне больно, что он страдает, но я не знаю, что сделать, как поступить, чтобы он был опять весел, жизнерадостен, как прежде. Его спросить нельзя. Он опять раскричится, а посоветоваться мне не с кем.

Может быть, в наше время это и дико, что у нас могут быть одинокие люди, которым некуда идти, не с кем поделиться горем, но я чувствую себя страшно одинокой. Как-то я сказала об этом Валентинке. Она, конечно, напустилась на меня. «Как это может быть, — кричала она, — что комсомолка, общественница, одна из активнейших, как сказал секретарь райкома комсомола, у которой десятки подруг, готовых за нее в огонь и воду, и вдруг считает себя одинокой?!»

Это был несчастный день, когда я с отчаяния, после страшной домашней сцены, разыгравшейся из-за этого отвратительного Арканова, которого мои родные навязывают мне в мужья, рассказала Валентинке о наших семейных неурядицах. Что тут поднялось! Ужас! В своем искреннем желании помочь мне Валентинка разблаговестила о моих несчастиях чуть ли не всему институту и едва не добилась, чтобы вопрос об отношении ко мне моих родных был поставлен на комсомольском собрании. Она вовсе не задумывалась над тем, какой катастрофой для меня явилось бы такое собрание. После него мне нельзя было бы показаться домой.

К счастью, среди наших комсомольцев нашлись рассудительные люди, и затея с проработкой моих родных была отвергнута. Мне посоветовали уйти из семьи, обещали помочь добиться места в общежитии. Но этому совету я последовать не могла. Это было бы предательством. Как бы я бросила своих в тот момент, когда они глубоко несчастны! Мне кажется, что я еще как-то смогу найти способ помочь им, особенно Радию. Ведь хотя он и старше меня, но иногда, правда, очень редко, прислушивается к моим словам.

С отцом значительно труднее. Раньше он был, хотя и малозаботливым, но ласковым и добрым, теперь же он или старается меня не замечать, или кричит по каждому ничтожному поводу, что я его враг, что я не хочу ему помочь. При этом я не могу добиться у него прямого ответа, в чем должна заключаться моя помощь? Я чувствую, что дело касается Арканова. Но этого они от меня не добьются.