Не дрогнет рука - Николай Волков

Газета оказалась адресованной гражданке Фокиной, занимавшейся, как сообщила ее соседка, шитьем женского платья.

— И как будто без патента, — добавил вполголоса муж соседки, видимо, не одобрявший поведения гражданки Фокиной.

Стук машинки за дверью говорил, что Фокина занята своей беспатентной профессией. Она долго не впускала нас в комнату, а когда мы все-таки попросили ее хотя бы выйти, то дверь внезапно распахнулась — и на пороге перед нами предстала маленькая кругленькая особа с выражением ярости на поношенном, но заново оштукатуренном личике. Видимо, она была готова дать нам сражение, пользуясь тем, что все улики ее незаконного ремесла были припрятаны. Даже машинки и той не было видно.

Однако, узнав, что мы пришли всего-навсего проверить аккуратно ли ей доставляют почту, Фокина отмякла и пригласила в комнату.

На письмоносцев она жаловалась: газеты доставляют поздно, вместо того чтобы заносить в дом, бросают в сенях, а в общем, жалобу ее записывать не нужно, так как она сама знает, как это неприятно, когда на тебя жалуются, потому что работала письмоносцем, испытала, что это за радость.

Будто бы для того, чтобы определить фамилию письмоносца по отметке на газете, мы попросили у нее последние номера. Она с готовностью бросилась исполнять нашу просьбу. Сегодня газету еще не приносили, вчерашний номер она уже истратила, а позавчерашний… Тут она с минуту припоминала, потом воскликнула:

— Да, ведь его Кешка брал! Вот всегда так — возьмут, а нет, чтобы возвратить. Ахламоны проклятые.

Мы просили ее не беспокоиться и отправились к Кешке, полное имя и фамилия которого было Иннокентий Савельевич Шандриков.

Мгновенно по телефону были наведены справки. Шандрикова хорошо знали в милиции. Года два он работал шофером, потом за лихачество лишился прав, запьянствовал, попал в компанию воров, был осужден, отбыл часть срока и после освобождения по амнистии устроился шофером на автобазу.

По словам соседей, Шандриков с работой расстался уже с неделю. Его уволили за пьянство. Позавчера он с утра куда-то запропал, а вернувшись на следующий день часам к пяти вечера, жаловался, что с ним на улице случился припадок и он больше суток пролежал в скорой помощи. Однако по справкам, которые мы навели, там такого пациента не было. Тогда мы решили побеспокоить самого Шандрикова.

Все то время, пока мы были заняты выяснением его биографии и занятий, Шандриков благополучно почивал у себя на квартире под незаметным, но неослабным наблюдением двух наших товарищей.

Он лежал на постели, укрывшись с головой затасканным ватным одеялом, из-под которого были видны только выглядывавшие из рваных носков грязные желтые пятки. В просторной, полупустой, давно не прибиравшейся комнате, на непокрытом столе красовался неприглядный натюрморт в виде полной окурков банки из-под консервов и пустой бутылки из-под коньяка.

Оставив одного из товарищей у окна, мы постучались в дверь. Шандриков горошком соскочил с кровати и отпер нам, точно дожидался нашего прихода. По документам ему было двадцать четыре года, но выглядел он как сорокалетний. Лицо его опухло от постоянного пьянства. Я поймал себя на мысли, что раньше он, наверное, был приятным, даже симпатичным парнем, но теперь его вид вызывал только отвращение.

При обыске у Шандрикова нашли около пятисот рублей, пачку дорогих папирос, две бутылки дорогого коньяка. Галош ни новых, ни старых мы не нашли, но свежий пепел в давно не топленной печке показался нам подозрительным, и товарищ из каменской милиции взял его, чтобы отправить на анализ. Теперь дело Шандрикова переходило в его руки, однако мы договорились, что, когда потребуется, он даст мне весь материал для доклада полковнику.

На первом допросе Шандриков самым решительным образом отрицал, что он на днях куда-нибудь уезжал из города, повторяя ту же сказку о своем припадке. Но мы и не ожидали от него скорого признания.

Заместитель начальника управления сообщил мне, что полковник Егоров звонил из района, сказал, что вернется дня через два, и, узнав о моем приезде, приказал дождаться его.

Нельзя сказать, что я был этим огорчен, да и кто на моем месте не обрадовался бы возможности на законном основании отдохнуть пару дней, всласть побродить по своему родному городу после долгой разлуки с ним.

Я медленно шел по широкому, прямому, как линейка, солнечному и оживленному центральному проспекту в таком чудном настроении, что даже лужи на асфальте, отражающие голубое небо, казались мне красивыми.

Мысли мои все возвращались к недавней встрече с Ириной. В глазах стояло чуть тронутое золотистой краской загара, сияющее еще неосознанной красотой девичье лицо, гладкий высокий лоб, строгая, спокойная линия профиля. С невольным восхищением я думал:

«Какое у нее чудесное лицо! Так и веет от него весенней свежестью, точно от лесного анемона».

Почему-то мне было неприятно, что Ирина приходится сестрой Радию Роеву и дочерью Аркадию Вадимовичу, хотя досада на них у меня давно уже прошла. Но если хорошенько разобраться, какое мне было дело до всего семейства Роевых, включая и Ирину? Встретились мы случайно, и встреча эта, наверное, скоро забудется, хотя в глубине души я сомневался в этом.

Общежитие, куда меня направили из управления, находилось на той же улице, где жили Роевы, только квартала на два дальше их квартиры.

Медленной походкой никуда не спешащего человека я подошел к двухэтажному стандартному дому, где обитал мой бывший приятель. Поравнявшись со знакомым палисадником, засаженным разросшейся за эти годы акацией, я убавил шаги взглянул на окна второго этажа.

— Что засматриваешь, что засматриваешь к нам в окна? — вдруг раздался у меня за спиной женский голос.

Я быстро обернулся с чувством, будто меня поймали на преступлении. Ко мне подходила, широко улыбаясь, моя старая приятельница няня Саша.

— Откуда ты, голубь мой, прилетел? Я тебя сразу, как увидела, так и узнала, хоть и вымахал ты вон какой высокий да широкий, — говорила она, с искренней радостью оглядывая меня. — Волосы-то у тебя и глаза материны — черные, а лицом и всей статью ты больше на отца похож — такой же орел. Девки-то, поди, сохнут по тебе? А у нас Радька хоть и тоже высокий, но худущий, глиста глистой. Бог его знает, чего ему не хватает. Уж, кажется, кормлю их всех как на убой. А тут еще курить начал, пачки на день ему мало. Да что же мы стоим? Давай заходи, поговорим с тобой, ведь столько лет не виделись. Радик дома должен быть, да и Иришка тоже. Выросла она у нас как! Ты, поди, ее теперь и не узнаешь.

С теплым дружеским чувством глядя на некрасивое, смуглое, скуластое и морщинистое лицо старушки, светящееся добротой и лаской, на ее жидкие седоватые волосы, выбившиеся из-под платка, на сухую нескладную фигуру с впавшей грудью, я ругал себя в душе за то, что недавно думал, будто у меня в Каменске нет близких людей. Разве не родной была для меня эта искренняя, добросердечная женщина, со слезами на глазах смотревшая на меня материнским взглядом. Я хотел бы обнять и поцеловать ее, но в первый момент встречи не догадался сделать это, а теперь целоваться, да еще под окнами этого дома, казалось мне неудобным.

Мы расстались с няней Сашей, уговорившись завтра увидеться, и радостное ощущение от этой встречи долго не покидало меня.

До вечера я гулял по городу, заходил в новые здания, заглянул в свою бывшую школу и даже ухитрился пробраться в заново перестроенный драматический театр, где в это время шла репетиция.

Как-то так получилось, что в этот день мне пришлось еще трижды пройти мимо дома Роевых. И каждый раз я ловил себя на том, что пялю глаза на окна второго этажа в надежде увидеть Ирину.

В конце дня, возвращаясь из кино, я опять свернул к этому дому, но сообразил, что пятый раз прохожу мимо этих окон. Я собирался уже повернуть обратно, но тут уж восстал здравый смысл. «Что за идиотство! — рассердился я. — Что может мне помешать хоть сорок раз подряд пройти по любой улице города, если мне это захочется?» Я не узнавал себя. Пора было одуматься и выбросить из головы всю блажь, которая ни с того ни с сего заставляла меня валять дурака. Ведь теперь я уже был не мальчишка и мог совладать со своими чувствами.

С этим похвальным намерением я отправился дальше, решив не обращать больше внимания ни на чьи окна, и уже подходил к дому Роевых, как вдруг неожиданное происшествие привлекло мое внимание. Большой, синий с желтым, автобус, оплеснув край тротуара грязью из широкой лужи, подкатил к выстроившейся на остановке очереди. Дверца его открылась, и в нее, торопясь, но довольно чинно, стали входить пассажиры, как вдруг подбежавшие со стороны два парня, оба в туго натянутых легких сапожках, пиджаках с поднятыми воротами и надвинутых на глаза кепках, стали яростно протискиваться к двери, действуя при этом плечами и локтями.