Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Смотрите! – отец показал на летящее над головами черное покрывало из клювов и перьев, – улетают из Дэмбы, перебираются в теплые края, – он улыбался, – разве не чудо? Каждый год, в один и тот же день!
Пунктуальный, он ценил пунктуальность и в других, в том числе птицах, и обладал особым талантом прощаться.
Позже девочка и отец ее сына развелись, и еще немного погодя в ее жизни появился новый мужчина. «С ним ты будешь очень счастлива!» – заявил отец. Немного высокопарно. Мужчина был красивым, и она была влюблена.
Как-то зимним вечером она разговаривала по телефону с братом. Тот спросил, как у нее дела с новым мужчиной, и девочка рассказала, что он ее бросил, на что брат признался, что у него рак крови и что восемьдесят процентов заболевших этим видом рака выживают, однако несколько последних ночей были сущей пыткой. «Странно думать, что по паспорту мне, может, так навсегда и останется пятьдесят восемь», – добавил он.
* * *
Тот новый мужчина вернулся к девочке, и они снова сошлись. Во время свадьбы они так тяжело дышали, словно всю дорогу к церкви бежали. Немного погодя у них родилась дочь. Они назвали ее Эвой. Летом они ездили на остров и жили в доме в Энгене. Там над кухонным столом висела люстра с желтой бахромой, которая с каждым годом все сильнее мохрилась.
* * *
Каждый день отец садился в красный джип и курсировал между Хаммарсом и Дэмбой. Поездка занимала десять минут. В три наступало время послеполуденного кино, но встречались все без десяти три. Однажды отец сказал, что хорошо бы проложить железнодорожную ветку между Хаммарсом и Дэмбой и ездить в кино на поезде с паровозиком.
Еще отец ездил в Форёсунд за утренними газетами, но туда он отправлялся по вечерам, после кино. Из Форё до Форёсунда добраться можно на желтом пароме – всего их два. Паром идет пять минут. Летом паромчики бегают, как челнок, примерно каждые пять минут, а зимой и осенью только раз в час. Паром ходит точно по расписанию. Представьте, что вы – единственный, кому надо перебраться через залив. Уже конец октября. Представьте, что гоните на полной скорости. Дорога к паромному причалу длинная и прямая, и паромщику видно вас издалека. Мимо проносится церковь, поляны, ягнята, сосны и старая мельница. Паромщики вас видят, но вы опаздываете, и тогда они вас не ждут. Паромный шлагбаум опускается, и вы, несмотря на закрытые окна, слышите стук, потом поднимается мостик, и паром начинает свой путь в сторону Форёсунда.
* * *
Он становился старше, старел, он говорил, что вещи исчезают.
– Какие вещи?
– Слова. Воспоминания.
Тогда она не очень много над этим раздумывала. Память у него была лучше, чем у нее. Все равно, по большому счету, ничего не изменилось. Он помнил имена, даты, исторические события, фильмы, сцены, музыку. Он снова и снова рассказывал одни и те же истории, но так оно всегда было, это вошло в летний репертуар. Возможно, сейчас он рассказывал эти истории все чаще, но помимо этого никаких особых признаков не наблюдалось.
Старый листок желтоватой бумаги на кухонном столе в Энгене:
Горячо любимая
Младшая Дочь!
Бесконечно счастлив приветствовать тебя здесь вместе с юным Улой (Улавом?) и добрыми друзьями.
Ты всегда приносишь с собой лето (какой бы ни была погода).
Крепко обнимаю,
Отец.
Ему нравилось, что красный джип такой шумный. Ему хотелось, чтобы его слышали, хотелось, чтобы слышали, что он едет. Девочка, давно уже не маленькая, давно уже взрослая женщина и мать двоих детей, видит, как по лесу несутся клубы красной пыли. Слышишь, сколько от меня шума? Видишь, как быстро я мчусь? Вот он уже на повороте, как он быстро едет, очень быстро, тормоза взвизгивают, напоследок он просто от радости давит на газ, а потом глушит двигатель. Открыв дверцу, он берет палку и делает попытку выскочить из машины.
Сейчас ровно без десяти три.
– Какие слова исчезают?
– Ох, даже и не знаю… я сейчас в джипе, двигатель заглушил. Других машин на пароме считай, что и нет. Я машу паромщику, и тот машет мне в ответ. По-моему, он уже лет сорок тут паромщиком работает. Лето наконец-то закончилось. Сероватый свет вернулся. Возле перил стоит девушка, ей лет двадцать с небольшим, она отвернулась. Я еду в Форёсунд за газетами. Небо вдруг разверзлось и пролилось дождем. Девушка смотрит на небо, но не двигается с места. Паром постукивает. Льет дождь, и я включаю… Ты же понимаешь, да? Из головы вылетело. Идет дождь, девушка поднимает голову, и я включаю… Как они называются-то? Их во время дождя включаешь, и они ползают туда-сюда по стеклу? Ну так – вжик-вжик?
– Дворники?
– Точно, дворники!
– Ты что, забыл, что это называется «дворники»?
– Как будто в мозгу на месте слова белое пятно. А слово пропало, исчезло. И так то и дело. Я все забываю.
Чтобы глаза привыкли к темноте, нужно несколько минут. Просто забегать в кинозал сразу с улицы нельзя. Он повторяет это год за годом. Иногда летом он отращивает волосы и бороду, а иногда всё сбривает. На правой щеке у него родимое пятно, оно с каждым годом растет, а еще он носит большие коричневые солнечные очки. Он похудел. И я теперь выше его.
– Ну, добрый день, – говорит он, старательно выбираясь из джипа, – давай-ка посидим немножко на скамейке, а потом пойдем внутрь.
* * *
Осенью 2006-го мы приехали в Хаммарс на машине. Вел ее мой муж. Мы взяли с собой дочку, сели в машину и поехали. Отца я не видела с начала августа. Мы с ним договорились встретиться возле кинозала.
За несколько дней до этого мы разговаривали по телефону. Разговор вышел короткий.
– Что мы будем смотреть?
– Ну, вот придешь и узнаешь.
– Жду не дождусь.
– Я тоже. Буду рад тебя увидеть.
– Значит, в обычное время?
– В обычное время.
Мы с Сесилией стояли и ждали. Было пасмурно.
Сесилия, с длинными темными волосами и в мешковатой куртке, была родом из Даларны. Летом она ходила босиком. После смерти Ингрид она вела тут
