Человек из Высокого Замка - Филип Дик

Die Güte[11], — но не добрые люди или вот этот добрый человек. Все возникает из ощущения Пространства и Времени. Минуя субстанции «здесь» и «сегодня», они пристально всматриваются в беспредельную тьму вечного будущего. И это оказывает катастрофическое воздействие на всю жизнь. Потому что когда-нибудь, в конце концов, жизни не будет, подобно тому, как некогда существовали лишь рассеянные в Космосе частицы, раскаленный водород и более — ничего. И так будет снова и снова. Теперь лишь пауза, ein Augenblick[12]. Космический процесс неустанно сминает жизнь, создавая гранит и метан, время истекает для всех форм жизни. Все быстротечно. Но эти безумцы тоскуют о том, что безжизненно и вечно, они пытаются помогать природе.

И я знаю, почему! Они желают быть субъектом, а не жертвой Истории. Отождествляя себя с божественной силой, они считают, что они богоподобны. В этом — их самое большое безумие. Они находятся в плену некоего архетипа. Их личность психопатически разбухла настолько, что им уже не ясно, где они, а где — Бог. И это не дерзость и не спесь, а болезненно раздутое до предела собственного воображения Я, когда часть и целое переплетены. Не человек — Бога, а Бог поглотил человека.

Они просто не в состоянии постичь сути человеческой беспомощности. Я слаб и ничтожен и ровным счетом ничего не значу во Вселенной. Мирозданию неведомо о моем существовании, я живу невидимкой. Ну и что, казалось бы, в этом плохого? Не к лучшему ли это — как есть на самом деле? Ведь те, кто отмечены богами, ими же уничтожаются. «Будь ничтожен — и ты избегнешь зависти великих».

Отстегивая ремни, Бэйнс заявил:

— Господин Лотце, забыл вам сказать. Я еврей. Вы меня поняли?

Лотце посмотрел на него с испугом.

— Догадаться об этом невозможно, — продолжал Бэйнс, — поскольку в моем облике нет ничего семитского. Я изменил форму носа, высветлил химическим составом кожу и чуть подправил форму черепа. В общем, исходя из внешних признаков изобличить меня невозможно. Я могу, и часто, к вашему сведению, это делаю, вращаться в высших нацистских кругах и не опасаться, что кто-нибудь когда-нибудь меня разоблачит.—

Тут он приблизился к Лотце и сказал ему тихо, чтобы слышал только он. — И таких нас — много. Слышите? Мы не погибли. Мы живы. Но мы невидимы.

— Служба безопасности… — после минутного молчания выдохнул Лотце.

— Да, — согласился Бэйнс, — СД может затребовать мое личное дело. Вы можете донести, однако имейте в виду: у меня весьма могущественные покровители. И среди них — арийцы и евреи, занимающие высокие посты в Берлине. Ваш донос отправят в мусорную корзину, а потом я донесу на вас. И, благодаря моим связям, вас подвергнут превентивному аресту. — Бэйнс улыбнулся, кивнул на прощание и присоединился к покидающим ракету пассажирам.

Все сошли по рампе на холодное и промозглое летное поле. Уже внизу, спустя какую-то минуту, Бэйнс снова оказался рядом с Лотце.

— Откровенно говоря, — сказал Бэйнс, следуя за немцем, — не нравится мне, господин Лотце, ваша рожа. Все-таки придется донести на вас.

И он ускорил шаг, опережая немца.

В конце летного поля у входа в аэропорт их ожидала шумная толпа встречающих. Родственники и друзья пассажиров махали в приветствии руками, поднимались на цыпочки и возбужденно-весело скользили взглядами по лицам прибывших. Крупный пожилой японец в элегантном английском плаще, остроносых «оксфордах» и котелке стоял чуть впереди встречающих в обществе молодого японца. На лацкане его плаща поблескивал значок всемогущей Императорской Торговой Миссии. «Это он! — подумал Бэйнс. — Господин Тагоми обеспокоил себя, дабы лично поздравить меня с прибытием».

— Герр Бэйнс?! — воскликнул японец, делая несколько шагов вперед и нерешительно кланяясь.

— Добрый вечер, господин Тагоми, — проговорил Бэйнс.

Они обменялись рукопожатием, а затем и поклонами. Сияющий молодой японец тоже поклонился.

— На открытом поле довольно прохладно, — сказал господин Тагоми. — Мы направимся в центр на вертолете Миссии. Может быть, вы чего-нибудь желаете?.. — Господин Тагоми заботливо глянул в лицо гостя.

— Мы можем отправляться немедленно, — ответил Бэйнс. — Я бы хотел зарегистрироваться в отеле. Мой багаж…

— Им займется господин Котомичи, — перебил его Тагоми. — Он доставит багаж позже. Видите ли, в этом аэропорту почти час уходит на получение вещей. Дольше, чем продолжается полет.

Господин Котомичи вежливо улыбнулся.

Бэйнс не возражал.

— Я бы хотел вручить вам небольшой сувенир, господин Бэйнс, — сказал господин Тагоми.

— Сувенир? Но зачем? — удивился Бэйнс.

— В надежде снискать вашу благосклонность. — Господин Тагоми опустил руку в карман плаща и извлек небольшую коробочку. — Я выбрал это из лучших образцов американского искусства, представленных на рынке.

— Ну что ж, благодарю вас, — проговорил Бэйнс, и взял коробочку.

— Специалисты вели поиски во всех южных странах. И оказалось, что это действительно имеет отношение к исчезающей старой американской культуре, — редчайший, чудом сохранившийся экземпляр, окутанный аурой минувших золотых времен.

Господин Бэйнс открыл коробочку. На черном бархате лежали часики с Микки Маусом.

«Шутит этот Тагоми, что ли? — Бэйнс поднял глаза и увидел его напряженное и обеспокоенное лицо. — Нет, это не шутка».

— Не знаю, как и благодарить вас, — сказал он. — Невероятно.

— Во всем мире остались лишь считанные единицы, наверное, не больше десятка экземпляров подлинных часиков с Микки Маусом выпуска 1938 года, — сообщил господин Тагоми, пристально всматриваясь в гостя и ожидая восторженной реакции с его стороны. — Никто из коллекционеров, известных мне, не располагает ничем подобным.

Они вошли в здание аэровокзала и начали подниматься.

— Harusame nu nuretsutsu yan no temari kana, — раздался у них за спиной голос господина Котомичи.

— Что он сказал? — спросил Бэйнс господина Тагоми.

— Старинное стихотворение, — ответил тот. — Средневековье, Токугава.

— Весенний ливень. Мокнет на крыше тряпичный детский мячик, — продекламировал по-английски господин Котомичи.

4

Фрэнк Фринк наблюдал за бывшим работодателем, ковыляющим по коридору к главному производственному цеху Компании «У М», и думал: «Странно, ведь Уиндэм-Матсон совершенно не похож на владельца фабрики, он напоминает вымытого остриженного и выбритого пьяницу, которому для начала сделали витаминную инъекцию, выдали новую одежду и пять долларов, чтобы тот начал новую жизнь. У старика какой-то неуверенный, нервный, ну, прямо-таки вечно виноватый вид, — будто все вокруг — потенциальные враги, более могущественные, чем он сам, и поэтому он старается умилостивить их, вкрасться к ним в доверие. «Мы все уладим», — казалось, говорил весь его облик.

Однако старина У-М все еще силен. Он владеет контрольным пакетом акций различных предприятий. Не говоря уже о недвижимости и магазинах Компании «У-М».

Идя за стариком, Фринк толкнул большие металлические двери главного производственного цеха. Шум механизмов, который он слышал ежедневно в течение стольких лет, люди и машины, воздух, наполненный пылью, движением, световыми вспышками. Старик уже входил в цех. Фринк ускорил шаг.

— Приветствую вас, господин У-М! — вскричал он.

Старик задержался возле лохматого мастера, которого звали Эд Мак-Карти. Оба смотрели на приближающегося к ним Фринка.

— Мне очень жаль, Фрэнк, — проговорил Уиндэм-Матсон, нервно облизывая губы, — но я не могу принять тебя назад. Я уже взял другого человека на твое место, — думал, ты не вернешься после всего, что мне наговорил. — В его кругленьких глазках блеснула знакомая Фринку детская страсть к вранью. У старика она в крови.

— Я пришел за своими инструментами, — заявил Фринк. — Только и всего. — Голос его, как он с удовольствием отметил, звучал твердо и даже жестко:

— Гм-м, там видно будет, — неуверенно буркнул У-М, показывая тем самым, что его не слишком-то интересуют эти инструменты. — Я думаю, это по твоей части, — обратился он к Эду. — Займись-ка Фрэнком, а у меня есть другие дела. — Он взглянул на карманные часы. — Ну хорошо, Эд. Поговорим об этих фактурахпозже. Мне уже надо бежать. — Он похлопал Эда по плечу и, не оглядываясь, засеменил дальше.

Эд Мак-Карти и Фринк остались вдвоем,

— Ты хотел бы вернуться на работу?

— Да, — признался Фринк.

— Я всегда гордился тобой.

— Я тоже, — сказал Фринк. — Однако теперь-то уж мне работы нигде не найти. — Он ощущал себя подавленным, попавшим в безвыходное положение. — Да ты и сам это понимаешь.

— Не знаю, что и сказать. В литейном деле лучше тебя не сыщешь на всем Побережье. Я помню, как ты проворачивал все дела за какие-то пять минут, включая и первую отделку. Не говоря уже о сварке…