Статьи из журнала «GQ» - Дмитрий Быков

Мы очнемся, как после тяжелого сна, на краю настоящей, а не выдуманной либеральными журналистами бездны. Деидеологизация окажется невозможной ввиду отсутствия идеологии. Предполагать, будто суверенно-сырьевой глиняный колосс расшатается в результате народного восстания, наивно: у нас и в семнадцатом-то никакой революции не было, все развалилось само, и большевики подобрали власть не потому, что больше всех сделали для ее падения, а потому, что были самыми наглыми и могли внятно сформулировать простые пункты для народного обольщения: мир хижинам, хрен дворцам и прочая демагогия. Поэтому передового отряда революционеров, знающего, как нам обустроить Россию, не будет тоже. Наиболее вероятный сценарий общенационального кризиса — обидное военное поражение вроде Крымской войны. Мы окажемся перед необходимостью серьезных реформ, и того запаса, который был у Александра II, у нас не будет: ему досталась богатейшая страна, пережившая в начале его правления культурный взлет, которому по сию пору дивится человечество. Наши Толстые и Достоевские будут так же соотноситься с великими предками, как мы сегодняшние — с пушкинским периодом; поправку высчитывайте сами. Булгариных, правда, навалом — так ведь и те не умеют увлекательно писать, почему их доносы и выглядят такими скучными.

Я вообще не уверен, что Россия выдержит это последнее разочарование: она использовала националистическую идеологию. Это последнее и самое примитивное — то, о чем нельзя думать всерьез: опора на голос крови и почвы. Если отбирают и это — начинается нешуточная общенациональная депрессия, и нацию, как Германию, приходится отстраивать с нуля. Хорошо, если ее при этом не делят победители. Мы окажемся в состоянии, близком к первобытности: все ценности скомпрометированы, ресурсы на нуле, а главное — мучительно стыдно за то, что все мы вытворяли еще позавчера, лобзая пустую глиняную статую. Нет незапятнанных — диктатура была так глупа, что большинство прогибалось не из страха, по доброй воле. И оппозиция была равна диктатуре. Свобода обернется разочарованием. Время, которое можно было потратить на рефлексию и самосовершенствование, потрачено на очередное садомазо — да и то вялое, импотентное, никакое. С чего начинать при строительстве нового дома — и новой страны?

Новую Россию придется возводить идеалистам: без идеализма циклическое, природное вращение русской истории повторится опять. Надо научиться жить в линейном времени — то есть верить во что-нибудь, ставить что-то выше жизни. Уже сегодня на месте будущих идеологов новой России я выбрал бы союзниками наиболее умных и молодых из русских православных христиан. Потому что ренессанс России будет религиозным — либо никаким. Это не будет изучение основ православия в школах. Это будет формирование ценностной шкалы, при которой человек является мерой всех вещей, но не целью, а инструментом истории. Ничто, кроме христианства, такой системы ценностей не предлагает. И ни у кого, кроме христиан, не получилось построить нормальное общество, в котором человек отвечает за себя, но не ограничивает своих целей личным благосостоянием.

Вы скажете, что это все утопизм. Возможно. Но, во-первых, каждый сам выбирает сны, которые ему будут показывать во время всенародной спячки. А во-вторых, в 70-е в «Новом мире» я прочел доклад Луиса Корвалана о том, что делать коммунистам после Пиночета. Пиночет тогда казался вечным. Между тем осмеиваемый всеми Корвалан оказался прав — Латинская Америка качнулась к социализму. Когда живешь на качелях, следующий поворот истории предсказать нетрудно. Штука в том, чтобы слезть с качелей и пойти своими ногами. Тренировать ноги для этого надо уже сейчас.

№ 2, февраль 2008 года

Станет ли Россия действительно единой? 

В: Станет ли Россия действительно единой?

О: Зависит от отношения к морским гадам.

Чем громоздить абстрактно-политические размышления, я лучше расскажу вам про каракатицу. Эта нехитрая история, во-первых, может способствовать смягчению нравов, а во-вторых, тоже содержит некий политический смысл, но он откроется не всякому.

«Это было у моря, где лазурная пена», а именно в Неаполе, куда съемочная группа петербургского Пятого канала поехала снимать фильм о Горьком к его 140-летию. Я там был автором и ведущим, так что должен был некоторое время провести в кадре, показывая пальцем на склон или балкон: вот здесь Горький умолял Ленина не ссориться с Богдановым, а здесь угощал вином рыбака Джованни Спадаро. Работали мы трудно: световой день в декабре короток даже на Тирренском море, времени и денег в обрез, вдобавок режиссер — москвич, бывший пограничник и болеет за «Спартак», а оператор — петербуржец, бывший пограничник и болеет за «Зенит».

Совместить со мной молодую красивую переводчицу, по совместительству редактора итальянской серии, оказалось еще труднее. Ее отталкивало во мне все — московская вульгарность, громогласность, привычка выражаться на площадке и полное незнание итальянского. Сама она была утонченная жительница Васильевского острова, сдержанная, прямая, учившаяся во Флоренции и бескомпромиссная, как все хорошие девушки в 23 года. Прибавьте к этому, что полгруппы не может без граппы, другая на дух ее не переносит, и атмосфера, царившая в коллективе, станет вам ясна.

После особо трудной съемки на Везувии, где мне пришлось пять раз проговаривать сложный текст, спускаясь по заснеженному склону, и в результате пятый дубль (оказавшийся лучшим) я договаривал уже съезжая на попе, — мы с режиссером позволили себе некоторое количество рома. Мы заслужили. Ром повлек граппу, граппа потребовала еще — короче, мы были веселы. Путь наш к гостинице лежал через гигантский рыбный рынок в центре Неаполя: в бадьях с морской водой извивались черные склизкие миноги, в пластмассовых ведрах кучами валялись раковины вкуснейших местных гребешков, а в отдельном тазике, стоящем на прилавке перед толстой усатой теткой, плавала небольшая пестрая каракатица.

Представления мои о каракатицах до этого базировались в основном на сказке Заходера «Отшельник и роза», в которой бедные кроткие морские жители — рак-отшельник и актиния, существующие в симбиозе, — больше всего боятся ужасной госпожи К. с ее чернильным облаком. С тех пор я думал, что каракатица — это нечто огромное и с щупальцами, а эта была с мою ладонь и с большими, бесконечно печальными глазками.

Глазки меня и добили. Я не знал, что они у каракатиц такие большие. Вдобавок эта оказалась необыкновенно дружелюбной и, завидев меня, продемонстрировала весь набор своих нехитрых умений: суетливо поплавала, колыхая мантией, и два раза сменила цвет — с пестрого на лиловый и потом на зеленый, после чего опять сделалась совино-пестренькой.

— Смотри, какая прелесть, — сказал я режиссеру.

— А съедобно? — спросил режиссер. Он вообще-то человек духовный, но в тот момент желал закуски. Толстая тетка его каким-то образом поняла и протянула мешок вареной каракатичины, стоявший тут же наготове. Каракатица, кажется, это заметила и стала испуганно следить, как режиссер насыщается.

— А ничего, — сказал он ей ободряюще.

— Послушай, — попросил я режиссера, — давай ее купим.

— А где варить?

— Да я живую хочу. Я бы ее сыну подарил.

— А в чем повезешь?

— Ну, не знаю. Аквариум купим. Она же не меховая, ее можно и так провести, без сертификата.

— Да никто тебя не пустит. Вдруг она ядовитая.

— Договоримся. Пошли за Лизой, я без Лизы не договорюсь.

Лиза ждала нас в гостинице. Она укладывала вещи к вечернему отъезду. Я начал сбивчиво объяснять, что мы хотим купить каракатицу, она нам очень понравилась, смотрит, понимаете, как человек, вы должны, Лиза, должны немедленно пойти с нами, чтобы мы ее купили, потому что ведь могут опередить, и тогда я за нее не ручаюсь…

Лиза посмотрела на меня с невыносимым скепсисом. Если бы в комнате было молоко, оно бы скисло. Ей хотелось элегически попить кофе в центре Неаполя и совершенно не улыбалось тащиться с двумя пьяными москвичами через полгорода за сомнительной каракатицей. Но ром действовал, граппа все это усиливала, я был красен и настойчив — и Лиза, сжав зубы, отправилась с нами на рыбный рынок. Оператор, чтобы не скучать в одиночестве, увязался с нами — он никогда еще не видел каракатиц.

Мы успели вовремя. Какой-то мужик уже приценивался к моей каракатице, подробно расспрашивая тетку об ее параметрах. Уже потом я узнал, что главной доблестью каракатицы является большое количество чернил — утехи гурманов. Видимо, он спрашивал, много ли в ней чернил, но я по-итальянски не понимаю.

Завидев меня, каракатица подплыла к бортику таза и попыталась изменить цвет, но у нее уже получалось не очень. Она устала и вдобавок перепугалась. В общем, она имела бледный вид, и мы были ее последней надеждой.