Наследие - Жан-Поль Дюбуа

Из потайной двери появилось четверо рабочих, положили гроб на движущуюся ленту, которая тотчас же пришла в движение, увозя отца вниз, к огню, который поглотит его «в его нынешнем виде».

Толпа встала с мест и, словно в Италии во время похорон видного члена коза ностра, начала аплодировать. Эти овации значили для меня совсем другое. Что все закончилось. It, missa est, как говорят католики. Я должен признать, что в этот момент испытал некое странное чувство. Мгновенную радость, мимолетную, как если бы я выиграл очко во время партии в пелоту в Майами. Очко само по себе ничего не означает, но по правилам нашей игры даже самая маленькая победа, даже самая эфемерная, давала право оставаться в игре до следующего тура.

Печка машины подавала теплый воздух, но он тотчас же охлаждался, поскольку швы на капоте соединялись кое-как. Мне показалось, что зимняя зябкая сырость проникла под одежду, и хотелось только одного: как можно скорее покинуть это кладбище, проехать через этот город и вновь обрести тишь и тепло дома. Я скучал по прошлой жизни. Соревнованиям, ивовой перчатке, яхте, дырявому днищу автомобиля, океану. Я подсчитал, что в этот период общий размер моих активов во Флориде – включая суда и автомобили – не превышал 6 или 7 тысяч долларов. Вскоре в соответствии с законом я унаследую солидную сумму. Я побаивался, что принять это состояние будет для меня более сложной задачей, чем могло бы показаться.

В данный момент я мог только удостовериться, что, будь то в Майами или в Тулузе, сквозняк, ледяной или теплый и влажный, все равно, свободно проникает в машины, которыми мне доводится управлять. Дома время от времени звонил телефон. Это были пациенты, которые хотели явиться на консультацию или вызвать врача на дом. Они нарывались на автоответчик отца, который просил у них оставить имя, адрес и обещал перезвонить как только сможет. Я стер все эти неудовлетворенные просьбы и на девственно-чистой ленте автоответчика оставил короткое сообщение: «Доктор Катракилис скончался в воскресенье, двадцатого декабря. Его кабинет закрыт». Я решил, что это весьма точно составленное и действенное уведомление.

День медленно клонился к вечеру, неспешность заката очень соответствовала моему вялому, измученному состоянию. Кремация положила конец целой серии неудобных ситуаций и мучительных видений. Я не ощущал ничего такого, ни гнева, ни горя, только огромную усталость, которая словно катком прошлась по моему мозгу, сглаживая все неровности. Мне казалось, что все улажено, все завершено. Что сад расчистили, а сухостой и валежник сожгли.

Пепел отца покоился в урне, которую я поставил на книжный шкаф в его кабинете. Я считал, что там ему самое место. Практически за работой. Пес прилег рядом со мной на диване. Тишина дома придавала нашему совместному существованию совершенно исключительный характер. Мы были одни на свете в эту рождественскую ночь.

Последующие дни были еще более холодными. В выходные пошел снег. Крупные хлопья, которые обычно любят показывать в канадских фильмах, одновременно легкие и пухлые, ложащиеся плотным слоем и создающие сугробы, созданные специально для того, чтобы усложнить жизнь людей и навалиться на кровлю. За несколько часов сад побелел и ветви, удивленные такой нагрузкой, согнулись. Сад стал седым и стройным. Пес понял, что у него образовалась новая площадка для игр, бегал туда-сюда, прыгал через разные воображаемые препятствия, а потом, вывалявшись в снегу, превратился в большой ледяной куст. Но в конце концов его подлинная натура взяла верх, и теплолюбивая собака из Флориды, дрожа от холода, прилегла согреваться возле одной из батарей в гостиной.

Кто-то позвонил у садовой двери. Я вообще-то никого не ждал.

«Прости, что вынужден был тебя побеспокоить. Нужно было сначала позвонить, конечно, но я решил сразу прийти. Просто, ну – доктор Зигби, Жан Зигби, друг твоего отца».

Скарсгорд. Человек в шерстяном пальто. Автор легенды Святого Барнарда. Агиограф великого мастера. «Он стоически перенес утрату и продолжал работать…» Этот тип, появившийся не пойми откуда, спас мне жизнь, выйдя к микрофону.

Он показался мне меньше ростом и вообще не таким впечатляющим и внушительным, как на церемонии. Снег украсил его пальто снежными эполетами, несколько комичными, припорошил его волосы (почти такого же цвета), сохраняющие, впрочем, ту же безупречную прическу, как и в день его выступления.

В прихожей он мощно, как крупный зверь, отряхнулся, сбросил пальто и привычным жестом повесил его на вешалку – словно всю жизнь здесь жил. Хозяйским жестом он пригласил меня в гостиную, уселся в явно привычное для него кресло, несколько раз сморгнул и, по-прежнему обращаясь ко мне на «ты», продолжил: «Ты, конечно же, меня не узнаешь. А вот представь, я видел тебя совсем маленьким. Ты только-только родился. Потом, когда тебе было три или четыре года, ты с отцом приходил ко мне довольно часто, почти каждые выходные. Ты обожал играть с моей женой и старшей дочерью. Ты этого не помнишь, ты был слишком маленьким. Сегодня ты живешь собственной жизнью. Ты врач, и я знаю, что ты играешь в баскскую пелоту в Америке. Это, кстати, очень огорчало твоего отца. Но в глубине души, я знаю, он уважал твой выбор. Поэтому-то мне бы, конечно, хотелось, чтобы ты все-таки выступил бы на похоронах. И отец бы этого хотел. Но я увидел, что ты не можешь, просто не в состоянии. И тогда я сделал это за тебя. Слишком уж много народу ожидало, чтобы им сказали вслух, каким замечательным человеком был твой отец».

У меня создалось впечатление, что я снова на кремации. Снова проповедь, снова нагромождение восхвалений. И ведь как расходится этот панегирик с убогой реальностью! Меня буквально пригибали за шею к земле, чтобы я преклонил колени перед распростертым телом, обмотанным клейкой лентой. И в довершение всей ситуации в этот самый момент по радио в гостиной передавали Cantus in Memoriam Benjamin Britten Арво Пярта, одно из самых трагических музыкальных произведений, которые только существуют в природе. Знал ли Скарсгорд эту пьесу, узнал ли ее, пытался ли он использовать эти мучительно прекрасные звуки, чтобы заставить меня склониться и пасть на колени?

«Я знаю, что последнее время ваши отношения были несколько натянутыми, он говорил мне, что вы отдалились друг от друга, и страдал от этого. Особенно после смерти матери. Ее гибель, ты знаешь, совершенно выбила его из колеи».

Телячья печень. Жареная картошка. «Кабриолет хочешь себе оставить?» И наутро – присвоив девиз Раймона Бюссьера из «Золотой каски»: «Терпенье и труд все перетрут» – он открывает в положенное время свой медицинский кабинет.

«Я многое мог бы рассказать о твоем отце. Всякие истории из нашей юности. Мы познакомились в самый первый год, как поступили на медицинский. Он знал все о моей жизни, а я о его. Знаешь, как он меня окрестил? Модильяни. Потому что я любил рисовать лица. Он презирал эстетическую хирургию и не понимал, почему я после десяти лет обучения трачу свое время на надувание грудей, исправление носов и маскировку морщин. Иногда, когда он смотрел мои фотографии „до“ и „после“, он кивал и повторял ту фразу, которая не имела никакого смысла, но я тем не менее ее обожал: „Медицина утратила свою душу после того, как для измерения температуры перестали применять анальный термометр“».

Пес внимательно слушал этот монолог, произносимый на чужом для него языке. Оратор продолжал рассказывать свои истории, аккомпанементом к его словам была завершающая часть сочинения Пярта. Я так и не произнес ни слова. Скарсгорд занимал все свободное место, заполнял все пространство, зачехлял все покровами своей избирательной памяти.

«Во время службы в армии твой отец был военным врачом. Он работал одновременно в двух отделениях госпиталя. Его главным пристрастием была, конечно, общая медицина, он был прирожденный терапевт. Но время от времени ему приходилось еще работать в отделении психиатрии. И в летнее время он проводил прием, одетый только в медицинскую робу и трусы. Пациенты, почти одного с ним возраста, обожали, когда он перед ними фланировал в таком виде, ободряли его свистом и аплодисментами, как стриптизершу. Это было невероятно! И никто никогда ему ни слова против не сказал. Ну, надо сказать, что в эту эпоху врачи осматривали больных, положив зажженную сигарету на край пепельницы.»

Мой отец в качестве психиатра. То есть в течение некоторого времени этот тип совершенно безнаказанно имел право объявлять, кто псих, а кто нет, он рылся, копошился, что-то поправлял в мозгах бедных простофиль, объявленных умалишенными военной комиссией, которые вынуждены были валяться в смирительных рубашках по приказу доктора в трусиках или глотать аминазин и галоперидол, которые были прописаны военным медиком в коротких штанишках, одержимым ртутными градусниками для анального применения.

«Конечно, у него были свои маленькие странности, но надо было видеть, с какой добротой и лаской он лечил этих солдатиков. Какой бы тяжелой ни была рана или болезнь, он всегда был готов сменить повязку или сделать переливание крови. Он часто делал работу за медбрата. Ладно, это все дела давно минувших дней».