Наследие - Жан-Поль Дюбуа

И лишь благодаря одному из своих пациентов, торговцу лесом и коллекционеру автомобилей, у него развилось такое странное и внезапное пристрастие к продукции заводов Ковентри, графство Уэст Мидленс. Отец считал этого человека придурком и хвалился тем, что подтрунивает над его глупостью во время регулярных визитов. Выслушанный стетоскопом, получивший консультацию и вновь одевшийся любитель быстроходных машин, в свою очередь, хвалился перед отцом каким-нибудь своим новым приобретением. За ужином или за завтраком отец иногда пересказывал нам эти разговоры, стараясь передать в отчете всю специфику, всю пикантность диалога: «Ах, доктор, я купил еще одну… „порш-каррера“, три литра. Но на этом надо остановиться – пусть уж она будет последней. У меня уже одиннадцать, это перебор. Я так сказал жене: эта, вот увидишь, честное слово, последняя. На ней я на кладбище отправлюсь».

Тут отец специально придавал лицу туповатое выражение и певучим, непривычным для нас голосом подавал свою реплику: «Наверное, она быстро едет, как минимум 130–140 километров в час?» А тот, развалившись в кресле, порозовев от возможности просветить невежду, уточнял: «Да вы шутите, доктор, 230–240». Ну и тому подобное. У меня создалось впечатление, что, будь то в семье или на работе, у отца постоянно была потребность щупать и вылепливать на свой лад человеческую душу, словно это был пластилин.

Во всяком случае однажды, в атмосфере врачебной тайны медицинского кабинета, этот клиент заговорил с отцом о том самом «триумфе», четырехместном кабриолете, который продавался по случаю в небывало прекрасном состоянии. Автомобиль 1969 года выглядел так, словно только что сошел с конвейера завода в Ковентри. В этот вечер отец не подтрунивал над своим пациентом. Наоборот. Он говорил о нем очень доброжелательно, характеризовал его как очень дружелюбно настроенного человека, рассудительного и тонко чувствующего. Потом он поведал нам историю автомобиля, так подробно, словно описывал сотворение мира. «Эта машина была куплена с конвейера в 1969 году неким Деннисом Мейсоном из Бирмингема. Ему в тот момент был уже семьдесят один год, что само по себе странно. Холостяк, ни детей, ни близких, и этот автомобиль стал единственным членом его семьи. Он тщательно заботился о нем и каждый день ездил по одному маршруту, в Вольверхэмптон, где у него был небольшой бизнес. Никто никогда не сидел на переднем сиденье или на пассажирских местах, внутри все было безупречным, практически нетронутым, от приборной доски до ковриков на сиденьях. Четыре года назад месье Мейсон переехал во Францию, чтобы здесь окончить дни свои. Умер он в департаменте Жер, в пятидесяти километрах отсюда, пару недель назад. Все свое состояние он завещал на цели благотворительности в Англии. Что до „триумфа“, он поручил доверить его тому, кто будет о нем старательно заботиться. Эта процедура была поручена нотариусу моего пациента. Прибыль от продажи он должен был перечислить в один из французских фондов, занимающихся больными детьми».

Отец прожевал ложку еды, запил глотком водички. И, не глядя на нас, сообщил: «Я купил ее».

Вот так весной 1978 года кабриолет «триумф» влился в семью. Он робко въехал на территорию. Казалось, что его правый руль, его чисто английская стать как-то слегка пугала отца. Он объехал вокруг дома, прокатился по аллее и немедленно завел машину в гараж, за тяжелые дубовые двери.

Мне было тогда двадцать два года, я учился на медика, но гораздо важнее для меня были тренировки и соревнования по баскской пелоте, из-за которых я постоянно катался в баскские земли. Я старался не пропускать ни одного турнира, особенно весной и летом, когда все звезды приезжали из Флориды на родину этого спорта на важные местные состязания. Я играл, смотрел и наслаждался тем, что пытался воспроизвести выученное во время наблюдения за мастерами. Для того чтобы я имел возможность ездить в Байонну, отец одалживал мне свой кабриолет. Не то чтобы он был движим благородством и обладал щедрой душой – просто эта машина его совершенно не интересовала. У нее, как он утверждал, плохо работали тормоза, она была слишком шумной, неудобной – короче, слишком неточная, слишком английская. Кроме того, езда с правым рулем и переключение скоростей левой рукой были для него признаком умственной отсталости. Вот он и вернулся к своему помпезному «ситроену» и патриотической вере в завод на набережной Жавель. В Бидарте и кантоне Сен-Жан-де-Луз, на берегу Бискайского залива, я заработал благодаря праворульности машины прозвище Англичанин. В мире баскской пелоты, думаю, это был сомнительный комплимент.

Со временем я как-то привязался к этой машине. Мы так долго проводили вместе время, что я в конце концов стал находить в ней некий шарм. Ручка переключения скоростей, округлая, как протез бедренной кости, отлично ложилась мне в руку, и хотя счетчики Смита высчитывали и пробег, и скорость в милях, мы все равно за милую душу обгоняли себе подобных, без особого удовлетворения, но тем не менее искренне развлекаясь при этом.

У меня было два маршрута, по которым я ездил на берега Бискайского залива. Одна дорога, из Жерса через Ош, мрачная и суровая, пролегала меж виноградников Сен-Мон и Мансье, дорожная развязка в Ногаро, и затем по дорогам Ланд, через Мон-де-Марсан и Дакс, уже пропахших пиперадой[1]. По-другому я мог добраться до Байонны через Мартрес-Толозан, пересечь вонючие равнины, на которых размещались заводы по производству бумажной массы, с дрожью вдохнуть наконец свежего воздуха на плато Ланнемезан, углубиться в заросли на склонах Капверна, пролететь мимо Тарба, оставить без внимания По, помолиться, чтобы ветер дул в нужную сторону, чтобы избежать зловонных испарений меркаптанов, доносящихся со стороны перерабатывающих заводов Лака, затем на всех парусах направиться к Ортезу, Пейрораду, Биаротту, берегам Адура и сосновым лесам и пляжам Англета. Но больше всего я любил дорогу через Бидарт и спуск к морю, который сперва казался жутко заурядным и явно ничего такого особенно хорошего не обещал, но внезапно по правую руку открывалось настоящее чудо и появлялся неожиданный выход к океану, обещаны оказывались безбрежность, широченное пространство пляжа и запах йода, врывающийся в открытое окно автомобиля. У меня создавалось впечатление, что я нахожу друга детства, который ждет меня всегда в одном и том же месте, год за годом, сезон за сезоном. Для такого человека, как я, приехавшего с суши, этот бидарский проход был обещанием лучшей жизни.

Этот же кабриолет «триумф» был одновременно свидетелем, пособником преступления и в какой-то мере убийцей моей матери. Я понимаю, что глупо обвинять в этом машину, но факт остается фактом: именно такова была ее роль в тот злополучный четверг девятого июля 1981 года, в тот день, когда моя мать в Тулузе предала себя в руки смерти.

Я встал довольно рано, чтобы успеть собрать вещи и отправиться в дорогу на Андай, где в субботу я должен был участвовать в турнире. Ракетки-ловушки из лозы и перчатки были запакованы в футляры, медицинское обучение отошло на второй план. Стояла уже довольно неприятная жара, которая вытягивала энергию из всех живых существ.

Дом наш, огромный дом, всегда казался каким-то безлюдным. Каждый жил в нем своей жизнью, в своем углу, в своей комнате, в своем кабинете. Каждый входил и выходил, куда и когда хотел. Для меня в таком устройстве не было ничего особенного, я так вырос, посреди этой территории безразличия.

По идее, отец должен был уже начать консультации, а мать отправиться в часовую мастерскую. Что касается дедушки Спиридона, который был мертв с 1974 года, он задавался в данный момент вопросом, обратил ли кто-нибудь внимание на его кончину.

Сперва меня просто встревожил запах, какой-то немного тошнотворный, запах выхлопного газа, которому в кухне ну точно делать нечего. Потом – шум. Отдаленный, едва слышный, звук на низкой ноте, рокочущий, басовитый, как отзвук соло контрабаса. В саду не видно никого и вроде все было в порядке. По мере того как я шел к гаражу, звук становился громче, и я тотчас же узнал рокотание мотора кабриолета. Внушительные двери гаража были забаррикадированы, и мне пришлось приложить усилие, чтобы их открыть, залезть рукой и нащупать внутреннюю защелку. Воздух был наполнен угарным газом, удушливая токсичная вонь не давала войти. Когда я открыл дверь, облако газа рассеялось, свежий воздух постепенно наполнил помещение, и тогда я увидел спину матери. Она сидела на пассажирском сиденье, привалившись головой к стеклу, словно задремала в ходе долгого путешествия. Я пощупал у нее пульс, проверил, дышит ли она, и вырубил зажигание. Капот был опущен.

Примчалась «скорая», они попытались организовать реанимационные мероприятия, но мать уже давно была мертва. Мотор был горячим: видимо, она спустилась в гараж ночью, когда мы заснули. Отец ничего не заметил и утром как ни в чем не бывало отправился лечить ангину и прописывать антибиотики, а в это время в двух шагах от него, от его чашки утреннего кофе, умирала жена, сидя в его кабриолете и задыхаясь от паров угарного газа. Ее убила машина – а еще одиночество, тоска по умершему брату, наше взаимное безразличие и отец в смехотворных шортиках.