Вдребезги - Покровская Ольга Анатольевна

Окинула его цепким взглядом, и Беркант невольно поежился под ним. Создавалось стойкое ощущение, что она видит его насквозь, каким-то адским чутьем считывает все его мысли. И словно для того, чтобы усилить его оторопь, женщина мягко улыбнулась и произнесла вкрадчиво:

– Не нужно так нервничать. Я поеду с вами. Куда угодно.

3

…Двадцать пять лет я искала тебя повсюду – в отражении в зеркалах, в мимолетных взглядах, в лицах случайных попутчиков в салоне бизнес-класса. Мой маленький братик, мой Боренька… Я была уверена, что найду тебя, ведь ты – это часть меня, самая лучшая часть. Ты – это то, чем я не смогла стать и не стану уже никогда. Годы шли, и в том лице, что я видела в зеркале, в моем отражении, все меньше становилось тебя, Борис, все чаще я видела совсем другое существо. У него не было совести, не было особой морали, оно никого не любило и не желало впускать в свою жизнь. Я перестала быть тобой, мой брат, и, хотя я по-прежнему ждала тебя, тщательно скрывая это ожидание от других, пустых и никчемных людей, за двадцать пять лет изменилось не только мое тело, безвозвратно изменилась и заблудилась во времени моя душа. И все же парадоксально, но я продолжала верить, что однажды ты появишься и поможешь мне вернуться к себе самой, поможешь вспомнить то, какой я была когда-то.

Знаешь, это было волнующе и страшно – увидеть перед собой твое лицо, то, каким я представляла его все это время. Услышать голос, имя… так похожее на твое и все-таки чужое. Конечно, жестокая насмешница жизнь не могла вернуть мне тебя в первозданном виде, ей нужно было загадать мне очередную загадку, заставить проходить запутанный квест. Но главного ей спрятать не удалось. Я взглянула ему в глаза и узнала их. Узнала твой взгляд – чуть замкнутый, чуть заносчивый, но всегда исполненный затаенной боли. Я узнала его – и это определило все.

Столько лет я ждала тебя, Борис, столько лет втайне надеялась на возможную встречу. И вот она состоялась – и я поняла, что большего мне не нужно, теперь я приму и выдержу все…

– Дай руку, – попросил Беркант.

– Зачем?

– Я немного умею гадать по ладони. Одна… старая знакомая научила. Вот сейчас я взгляну на линии у тебя на руке и пойму про тебя все.

И София, ни секунды не сомневаясь, протянула ему руку, вздрогнула, ощутив прикосновение к ладони его горячих пальцев.

Ночь уже меркла, бледнела, готовилась сдаться на милость утру. Долгая-долгая ночь, которую они провели вместе…

С самой встречи в баре София находилась в каком-то странном состоянии. Оно было похоже на эйфорию, охватывающую ее перед очередным опасным трюком, – все органы чувств как будто работали вдвое, а то и втрое мощнее, чем обычно, каждое ощущение становилось острее, почти на грани выносимого – прикосновение дующего с Босфора ветра к разгоряченной коже, звучащий в ушах бархатный голос Берканта, волнение, теснившее грудь. Только перед трюком такое длилось несколько секунд, может, минуту, а сейчас растянулось на часы и часы.

Она не запомнила все заведения, в которых они побывали, все улицы и переулки, по которым прошли. Потому что это было не важно. Декорации могли сменяться как угодно, статисты могли появляться и исчезать, оставаясь незамеченными. Главным было то, что Беркант был рядом – шел с ней, плечом к плечу, сидел напротив в баре. Он много говорил – сыпал какими-то байками из творческой тусовки, запутанными умозаключениями, броскими фразами. Рисовался, интересничал – сразу определила София. В любом другом человеке подобное позерство оттолкнуло бы ее, насмешило, но не в нем. Наоборот, эти откровенные попытки понравиться тронули ее, пробудили в душе смутную нежность.

Она теперь уже знала, что дедушка и бабушка Берканта были родом из Боснии. Что благодаря отцу Берканта, человеку, обладающему хорошей деловой хваткой, семья перебралась в Стамбул. Правда, тот вскоре умер, оставив вдове и сыну небольшое состояние. Однако мать Берканта, женщина властная и самолюбивая, дала ему прекрасное образование. Что сейчас Беркант – известный актер, и бары и улицы ему приходится выбирать осторожно, дабы не натолкнуться на восторженных поклонниц.

Слушая его, София не раз уже мысленно пожалела о том, что никогда не интересовалась кино, не находила на него времени, да и смысла особенного не видела в том, чтобы тратить драгоценные часы жизни на перипетии судеб людей, которых никогда не существовало. Если бы она относилась к этому виду искусства по-другому, возможно, она увидела бы Берканта уже давно. И, конечно, нашла бы способ все о нем выяснить, найти, организовать встречу… Но, может быть, это зачем-то нужно было, чтобы они встретились вот так? София не любила полагаться на судьбу, всегда считала, что чей-то там чужой, пускай даже и высший, замысел, некое таинственное предопределение вовсе не обязывает ее терпеливо ждать нужного часа или покорно следовать навязанной воле. Она сама была властелином своей судьбы и сама решала, что и когда должно в ней случиться. Однако в этот раз все было иначе. В этот раз, возможно, она сама должна была пройти долгий путь, чтобы заслужить эту встречу.

Беркант много рассказывал о своей работе, называл фильмы, в которых снимался, фамилии знаменитостей, с которыми ему довелось пересекаться на съемочной площадке или театральных подмостках. Но от Софии, виртуозно умевшей отсекать лишнее в речи собеседника и проникать в самую суть вещей, не укрылось, что о ранних своих ролях он упоминал куда охотнее, чем о последних. А увлеченнее всего говорил о творческих планах и мечтах.

– Я всегда мечтал сыграть Ричарда Третьего, – горячо говорил Беркант, когда они, уставшие от бесконечных баров и клубов, медленно брели по набережной Бешекташа в сторону Истикляль.

Город спал. В темноте подрагивали и расплывались неоновые вывески уже закрытых ресторанов. Впереди едва виднелись очертания дворца последнего турецкого султана. Ночное море было неспокойно, злилось, волновалось, сердито шипело, покусывая прибрежные камни. На крыше одного из домов тревожно вскрикивала и плакала зачем-то пробудившаяся в такую темень чайка.

– Это моя роль, понимаешь, моя! Как будто специально под меня написанная. Я бы сначала показал всю его гнусность, всю мерзость. Вывернул бы наизнанку всю его душу.

Беркант говорил воодушевленно, восторженно, как ребенок, живописующий какой-то особенный мячик, который хотел бы получить на день рождения. И София невольно улыбалась в ответ. Хотелось протянуть руку, погладить его по уже тронутой щетиной щеке, сказать:

– Ну откуда в тебе гнусность? Откуда мерзость, бедный ты мой заблудившийся мальчик.

Конечно, ничего подобного она не сделала, просто продолжала слушать его монолог.

– А затем я бы перевернул все с ног на голову. Показал бы зрителю, что Ричард – не какой-то законченный злодей и садист, получающий удовольствие от убийств и казней. Он всего лишь несчастный запутавшийся человек, оказавшийся в обстоятельствах, где у него не было другого выхода. Либо погибнуть самому, либо пойти по головам. И он сделал свой выбор – но с каждым новым убийством гибнет и часть его самого.

– Выходит, он сделал неверный выбор? Нужно было погибнуть? – с сомнением спросила София. – По-твоему, кто-то вообще способен был в этой ситуации выбрать собственную смерть?

– Я не знаю – Беркант на секунду остановился и прикрыл рукой глаза.

Поза, разумеется, была театральная, тщательно выверенная. Но от Софии не укрылось, как мелко подрагивают его пальцы, как неестественно вывернута, словно изломана рука. Создавалось ощущение, что маска лицедея и притворщика настолько приросла к нему, что он сам уже не знает, когда говорит искренне, а когда актерствует. Хуже того, он даже в искренних порывах не обходится без актерства, просто потому что не умеет иначе выражать чувства. И снова ей, осознавшей это, захотелось обнять его, прижать к себе, дать понять, что с ней ему не нужно ничего из себя изображать…