Три рассказа из архива на Лубянке - Владимир Белецкий-Железняк

— Этот, который матрос! — вполголоса сказал Петровский Васильчикову, — этот, кажется, не сволочь.

— Посмотрим! — сказал Васильчиков и опять подал рукой знак.

Снова оглушительный свист прорезал большой актовый зал.

— Ну, ребята, посвистали… хватит… давайте о деле поговорим! — спокойно сказал матрос, и от его простых, будничных слов свист как-то сам собою прекратился.

Гражданский человечек откашлялся, поправил на носу пенсне и сказал фальцетом:

— Ну-с, молодые люди, познакомимся… Я назначен Петроградским отделом образования заведующим интернатом вашего бывшего корпуса… и Екатерининского института, завтра туда вы переберетесь, а кто не желает, тот может взять обратно свои документы…

— Штафирке бенефис! — крикнули в толпе воспитанников.

— Бенефис! Бенефис! — подхватили десятки молодых голосов, и опять зал огласился диким свистом, лаем, мяуканьем, визгом.

— С девчонками не желаем! — кричали кадеты, — сам с ними целуйся, очкастик. Фа-р-р-а-он!

Маленький одиннадцатилетний зверь Сикорский, раскрыв рот и с глазами, полными блаженства, однотонно тянул:

— Гор-р-о-д-о-вой! Го-р-р-одовой!

Директор, инспектор и воспитатели, очевидно, считая, что их миссия выполнена, стояли и только пожимали плечами.

Однако гражданский человек не растерялся. Он выждал, пока смолкнет гам, и продолжал:

— Ну-с, вот и все! Что же касается бенефисов, то в интернате и в советской школе мы их уничтожим!

И тогда из толпы кадетов вышел капитан корпуса.

Последний капитан корпуса стоял перед первым заведующим советским интернатом.

— Господин заведующий! — прозвучал звонко голос Васильчикова, и его красивое лицо покрылось красными пятнами волнения. — Господин заведующий! От лица воспитанников Александровского корпуса заявляю…

— Во-первых, — сурово остановил его заведующий и махнул в воздухе рукой, — во-первых, я не «господин», можете говорить, если угодно, «гражданин». И заметьте, — он прищурился сквозь свое пенсне, — заметьте, молодой человек, я не предлагаю вам называть меня «товарищ»… это почетное слово для нас, сделавших революцию, — и он резко махнул рукой, — но не для вас, не понявших еще значения исторического переворота… Во-вторых, вы не можете говорить от лица Александровского корпуса — его не существует, а воспитанники сами могут выступить со своими претензиями, а в-третьих, — и голос заведующего стал более мягким, — вы очень взволнованы, и вам следует успокоиться!

Васильчиков не уходил. Он стоял, вытянувшись в струнку, перед маленьким штатским человеком.

— Простите, — сказал он, — но я тогда выражу свои претензии… Я не желаю учиться в интернате или поступать на военно-артиллерийские курсы… я — капитан корпуса, то есть выбранный товариществом блюститель кадетских традиций…

— Кто ваш отец? — резко перебил его заведующий. И тогда, гордо сверкнув глазами, Васильчиков отрапортовал:

— Подполковник Генерального штаба Валентин Георгиевич Васильчиков, командир батареи сорок первой дивизии, погиб на германском фронте в 1916 году, дав возможность отступить в полном порядке дивизии, за что посмертно награжден Георгиевским крестом. Мой старший брат убит на фронте в Восточной Пруссии в 1915 году, а дядя умер от ран, полученных при взятии Перемышля. Я… мы… мы не трусы!

— Не волнуйтесь, — сказал заведующий, — мы с вами поговорим потом, а пока можете разойтись по классам.

Последние слова звучали приказанием, и, повинуясь этому окрику, как привыкли за многие месяцы повиноваться своему начальству, кадеты разошлись по классам.

Наступил вечер.

В семь часов, после скромного ужина (пшенная похлебка с восьмушкой хлеба и чай с паточным леденцом), прошедшего тихо, воспитанники младшего отделения были отведены дежурным воспитателем в дортуары.

Кадеты первой и второй рот, разбившись на группы, ходили мрачные и подавленные по коридору или сидели в классах и разговаривали о будущем.

— Дело табак! — говорил Петровский Майеру, — совершенно табак! У меня папан на Псковском фронте, мамашка сама еле перебивается с хлеба на квас… а главное, корпус жаль… привык за эти шесть лет к нему… — и он удивленно посмотрел на Майера: — Понимаешь, как подумаю, что надо из корпуса уходить, так к сердцу всякая тоска подкатывает…

Майер сочувственно кивнул головой:

— Правильно!.. только я большевиков не люблю… не могу им простить нашего Отрадного. Ты знаешь, Петровский, какое это было прекрасное имение…

Петровский свистнул:

— Я, брат, в имениях не жил… У нас в шести поколениях ни одного помещика. Прадед — капитан, дед — поручик, отец — штаб-ротмистр… жили на сто восемьдесят рублей в месяц, а мундир отцу сделали — так в долги залезли… Я кроме лагерей за городом и не бывал…

Он замолчал. Его веснушчатое лицо отображало отчаяние.

Незаметно в класс вошел полковник Кинель. Он выглядел бодрее, чем несколько часов тому назад, на его полинявшем зеленом кителе, там, где утром тускнели погоны, — их не было. Зеленое сукно на этих местах выделялось своим нетронутым блеском.

— Господин полковник! Почему вы сняли погоны? — спросил Майер.

Кинель косо взглянул на тоненькую фигуру воспитанника и немного сконфуженно произнес:

— Я старый солдат… Я очень люблю молодежь и свое дело… Комиссар мне предложил остаться ротным командиром при военном училище…

— И вы?.. — почти с ужасом сказал Майер.

— Как видите! — и полковник вдруг быстро заговорил: — Поймите, кадеты! Большевики не звери, они взяли власть несколько месяцев тому назад… Хорошо-с… отняли у помещиков землю, отняли у фабрикантов заводы — хорошо-с, отняли у Керенского власть… хорошос… рабочие и солдаты ими довольны… Большевикам нужны военные и штатские специалисты… нужно восстанавливать из разрухи страну…

— Вы изменили корпусу! — с отвращением проговорил Майер, но его остановил вошедший Васильчиков.

— Замолчите, тоняга, — сказал он.

— Мерзость, — побледнев, крикнул Майер и быстро вышел из класса.

— А ты? — спросил Васильчиков Петровского.

Петровский посмотрел на товарища.

— Я согласен с Майером, — и он тоже сделал несколько шагов к двери.

— Поймите, — сказал Кинель Васильчикову, — поймите… Я стар… но я вижу, что война гибельна… я вижу, что ни генералу Алексееву, ни другим южанам не спасти родины… Я хочу мира России… и я люблю молодость… Очень люблю… Большевики правы, и чтобы Вильгельм не был в Зимнем дворце, нужен мир… Вот что я думаю…

— Да… пожалуй, так, — с ласковой улыбкой сказал Васильчиков и пожал руку полковника.